иногда просвечивало нечто странное, похожее не на тело, а скорее на кружева 
паутины или резную листву клена. Ноги великана утопали в траве, а голова в 
необычном уборе, похожем и на шляпу, и на шлем космонавта одновременно, 
скрывалась в облаках.
В одной руке гигант держал факел, из другой сыпался на землю поток серебристой 
пыли, тающей в воздухе. Факел вычертил какой-то знак, отделившийся текучим 
пламенем, затем еще один и еще. Каждое движение рук гиганта было исполнено 
смысла, каждый взмах факела рождал длинный ряд уходящих в небо символов. Но 
ослепленный Матвей не мог уследить за ними, и знаки таяли, исчезали, унося с 
собой тайное знание, отчего хотелось плакать и звать кого-то.
– Взгляни на него повнимательнее, – раздался знакомый по прежним снам женский 
голос.
Матвей напряг зрение и заметил, что великан непрерывно меняется. Казалось, 
бесчисленные толпы людей проходят перед его глазами и исчезают, прежде чем он 
успевает сообразить, что видит. Вместе с этими людьми брел и сам Матвей, мучась 
косноязычием, болью, невысказанностью и желанием вырваться из узкого круга 
рутинного бытия. Он сам и гигант, и карлик, действующее лицо и зритель, он 
может менять одежды и тела, декорации и миры, ви-дит в себе эту способность, но 
не знает, каким образом применять свои знания.
– Стучись, – долетел сожалеющий шепот невидимой спутницы гиганта, – и откроется,
 спрашивай – и ответят тебе.
Гигант вдруг нагнулся, глянул на Матвея в упор, и тот узнал то самое лицо, 
«лицо Будды», отталкивающее и манящее, величественное и простое, безмятежно 
спокойное и полное огня и силы.
– Инфарх! – прошептал он и, прежде чем проснуться, услышал изумленно-радостный 
вздох женщины:
– Похоже, он узнал вас, мистер…
Как и всегда после пробуждения, Матвей некоторое время лежал с закрытыми 
глазами, анализируя сон, эмоции во время сна, а также физическое и психическое 
состояние. Страх, что он все-таки болен, исчез, он здоров, а сон говорил лишь о 
том, что в сознание стучится из глубин неосознанной психики какая-то важная 
информация, «записанная» там на генном уровне. Оставалось ждать, когда она 
проявится, просочится сквозь барьер внутреннего бытия. Подумав так, Матвей 
удивился: формулировка возникла сама собой, без участия разума, будто он давно 
знал, о чем идет речь, хотя ни разу не заглянул в учебники по биологии.
Открыв глаза, Матвей оглядел спальню и поразился ее аскетизму. Конечно, из 
Рязани он взял с собой кое-какие личные вещи, придающие уют жилищу, но, 
во-первых, он никогда не обращал на это особого внимания, просто сейчас 
наступило время, а во-вторых, истинный уют в квартире может создать только 
женщина. Единственная и неповторимая. Которой в наличии не имелось. Матвей 
привык жить по формуле: тот, кто в состоянии пожертвовать всем, может добиться 
всего. И все-таки чего-то ему в жизни не хватало. Даже не женщины – 
единственной и неповторимой (Матвей улыбнулся), а того комплекса проблем, 
который обычно с ней связан. Всегда ли он уж так непереносим?
Зарядка, умывание, бритье и завтрак заняли час с четвертью, причем лишь пятую 
часть времени – последние три процедуры. В четверть восьмого Матвей уже выходил 
из квартиры. Предстояло заехать в больницу к Илье, встретиться с Ивакиным и 
найти Горшина, который должен был ввести его в курс дела и предложить план 
высвобождения Кости Ариставы, захваченного «фискалами» – сотрудниками 
Федеральной контрразведки.
К стоянке Матвей решил пройти другим путем – через сквер и Малый Бакановский 
переулок. Времени хватало, и хотелось хоть минуту подышать природой.
Аллеи и скамейки сквера еще пустовали по причине раннего утра, лишь служитель 
сквера подметал пятачок возле палатки напитков да спешили по делам полусонные 
прохожие. Солнце еще не поднялось над крышами домов и вершинами деревьев, сквер 
был исполосован тенями и напоен ароматами летних трав, хотя рядом, в сотне 
метров, текла асфальтовая река автомагистрали.
Свернув с аллеи к выходу из сквера, Матвей наткнулся на тихо плачущего малыша, 
которому от силы было года два с половиной. В шортиках и маечке, с сандалией в 
руке, белоголовый, пушистый, как одуванчик, карапуз являл собой трогательное 
зрелище. Увидев незнакомого дядю, он перестал всхлипывать, распахнул голубые 
глазищи, полные слез, и сказал обреченно, как взрослый:
– Вот мама уша… а я потелялся…
Матвей рассмеялся, но потом сообразил, что малыш действительно один, наклонился 
к нему:
– А куда она пошла, твоя мама?
Карапуз ткнул ручонкой куда-то в глубину сквера, и Матвей, надев ему сандалию, 
повел в указанном направлении, по пути выяснив, что того зовут Тиша (Тихон, что 
ли?), маму Вела (Вера, значит), папу Сележа, а воспитательницу Калелия Юльевна. 
Однако найти маму не удалось, в сквере ее не было, а искать ее на улицах не 
имело смысла. Поскольку резерв времени исчерпался, Матвей посовещался с малышом,
 доверчиво цеплявшимся за его руку, и остановил проходившего мимо милиционера в 
летней форме, высокого, молодого, хотя уже и с брюшком, и с глазами навыкате.
– Извините, командир, вот этот пацан потерялся, я его в сквере обнаружил, а 
мать куда-то зашла, наверное. Не могли бы вы заняться им? У меня, к сожалению, 
времени нет, опаздываю.
Сержант нехотя остановился, кинул взгляд на большеглазого карапуза и оглядел 
Матвея.
– Документы.
– Что? – не понял Матвей. – Какие еще документы?