обстоятельство и упомянул как нарушение Закона восхождения таинственный 
доброжелатель из только что закончившегося ортосна, внедрившийся в образ 
последнего Галикта. Как это ему удалось, Матвей понять не мог. Совершить такое 
внедрение могли только иерархи, тот же инфарх например, или же Хранители, то 
есть Матфей. Но кто из них почтил своим вниманием подсознание Посвященного I 
ступени, определить путем размышлений не представлялось возможным. Что же хотел 
сказать этот неизвестный? О чем предупредить? Чего не стоило искать, чего не 
было в жилище Галиктов?
Матвей откинул полу спальника, сел на нем в позе лотоса, привычно процеживая 
окружающий мир сквозь охранный и сигнальный отделы нервной системы. Но на 
многие километры от места в лесу, на берегу озера, где он разбил палатку, 
опасность не обнаруживалась, лес жил своей растительной жизнью, природа была 
спокойна и доброжелательна.
И все же, на что намекал гость во сне? Поиски Матвея в прошлом не были 
материальными, он просто хотел разобраться в причинах пристального внимания и 
постоянного вмешательства Монарха Тьмы в ход истории запрещенной реальности 
Земли. То есть в события и действия людей, потомков Инсектов, которых он сам и 
создал, метаморфически изменив род Блаттоптера сапиенс. Остальные Инсекты в 
результате Изменения, произведенного Аморфами, сородичами Монарха, Предтечами 
всех разумных существ Вселенной («розы реальностей»), разум сохранить не 
смогли; уменьшенные в сто раз, они постепенно утратили все, кроме 
инстинктивного сохранения клановой организации – термитников, роев, муравьиных 
куч и стай.
Но что-то продолжало интересовать Монарха в созданной им модели мира, и он 
снова и снова пытался подрегулировать ход событий, откорректировать поведение 
«бывших насекомых», изменить соотношение законов и норм, ограничить рамки одних 
законов и расширить другие. Чувства самих людей, их страдания, переживания, 
горе и боль, страх смерти, жажду свободы и самовыражения, их естественное 
желание жить так, как они хотят, Монарх в расчет не принимал. Матвею очень 
хотелось понять Монарха, потому что он видел – близится новое пришествие этого 
таинственного существа, чудовищно далекого от всего человеческого, несмотря на 
то, что он создал человеческую расу, хотя сам Соболев и не собирался 
вмешиваться в события, Ортосны же стали для Матвея своеобразным эстетическим 
нормативом. Погружаясь в них как в омут, опускаясь «на дно» истории, он посещал 
города, которые давно исчезли с лица Земли, входил в музеи, великолепием 
превосходившие все известные ныне, бродил по разрушенным крепостям Первых Людей,
 наблюдал за строительством Первых Пирамид и древнейших сооружений Инсектов, но 
душа жаждала новых путешествий, новых впечатлений, и Матвей никак не мог 
пресытиться этим процессом, страдая от того, что ни с кем в принципе не может 
поделиться своим знанием и впечатлениями. Даже с Кристиной.
Матвей улыбнулся, чувствуя шевеление сердца в ответ на мысль о жене. Кристина 
оказалась умнее и дальновиднее его, ни разу не упрекнув мужа в прошлом 
увлечении Ульяной Митиной и совершенно спокойно отпуская его в частые 
командировки, во время которых он путешествовал по свету в поисках «особого 
смысла жизни» или жил отшельником неделями и месяцами вдали от людских 
поселений. Вот как сейчас. Но Матвей всегда возвращался. Он знал, что его ждут, 
ему всегда рады, что его любят самая красивая женщина в мире и самый преданный 
сын, и чувства эти – вне любых пространств и времен.
С момента переселения в Питер семья Соболевых редкие моменты собиралась вместе: 
Кристина училась на третьем курсе Санкт-Петербургского университета, 
двенадцатилетний Стас – в седьмом классе Морской школы при Государственной 
морской академии имени Макарова. Матвей же пропадал в экспедициях, словно его 
влекла по материкам и океанам погоня за утерянной душой. Зато когда всем троим 
удавалось соединиться, отвлечься от забот, наступал «медовый месяц» семейного 
бытия, не омрачаемый ничем.
Прислушиваясь к птичьим голосам, Матвей выбрался из палатки в одних плавках и 
подошел к кромке обрывистого берега над озером. Холода не чувствовал, хотя 
утренняя температура в здешних краях редко поднималась в мае выше пяти-семи 
градусов. Солнце уже встало, вызолотив верхушки сосен и елей на левом берегу 
озера и макушку одного из дальних моренных островов.
С тех пор, как Матвей вообще что-либо помнил в жизни, плеск и движение озерной 
или речной волны казались ему дыханием живого существа. Такое же впечатление на 
него производили ручьи, колодцы и в особенности родники. В памяти еще с детских 
времен остались образы живущих в воде – нимер, неревд, океанид, а также русалок 
и водяных, олицетворяющих ушедшую в прошлое таинственную волшебную жизнь. И 
если Матвею приходилось иногда в прежней жизни искать спасения от суеты, он не 
находил ничего лучше, чем забраться в лес и часами сидеть на берегу ручья, 
вглядываясь в его прозрачные струи и космы шевелящихся водорослей. Жизнь озера 
или моря, конечно, отличалась от жизни ручья, но и она завораживала чередой 
волн, похожей на дыхание дремлющего доброго существа, пульс которого не имеет 
ничего общего с измерением и отсчетом времени. Шелест волн представлялся Матвею 
дыханием вечности, величественным напоминанием о том, как индийский бог Брахма, 
вдыхая и выдыхая, вечно создает и разрушает вселенные.
Не отрывая глаз от водяной глади, Матвей размышлял: а ведь Аморфы, Предтечи 
всего живого-разумного в «розе реальностей», тоже не были первыми во Вселенной, 
их также кто-то должен был создать…
Без разбега он сделал длинный прыжок – не менее чем на десять метров, вошел в 
воду без плеска и брызг и плыл под водой до тех пор, пока в крови не кончился 
запас кислорода. Вынырнул, повернул голову к берегу: он проплыл около восьмисот 
метров, приблизившись к одному из малых каменистых островков Пандозера, на