неухоженного уголка в этом хозяйстве, хотя жил Кузьма Федорович один, рано 
похоронив жену и дочь.
Едва он узнал, что гостей прислал внук Матвей, как засуетился и принялся 
обхаживать Кристину и Стаса, сразу приняв их в свою семью. Письмо Матвея он 
читать не стал, махнул рукой.
– Потом почитаю. Проходите, гости любезные, располагайтесь, будьте как дома.
Несмотря на большую разницу в годах и комплекции, дед и внук – Кузьма Федорович 
и Матвей – имели явное сходство, и лишь цвет глаз у них был разный: у Матвея в 
зависимости от душевного состояния – синий или голубой, у его деда – теплый 
карий. Видимо, глаза Матвею достались в наследство от отца, летчика-испытателя 
Фомы Кузьмича Соболева, похоронившего жену десять лет назад. И если главной 
чертой характера Матвея были сдержанность и спокойствие, то у Кузьмы Федоровича 
– доброта. Василий понял, что Кристине и Стасу с дедом Соболева будет легко и 
просто.
До вечера было еще далеко, и Василий надеялся уехать обратно в тот же день, 
после обеда, но остался на ночь, поддавшись обаянию сельской тишины и старика 
Соболева.
Вечером, после ужина, все сидели на веранде и пили чай, чувствуя себя как дома. 
Хандра у Кристины прошла, она уже нашла себе кое-какую работу по хозяйству, а в 
часы отдыха в ее распоряжении была библиотека Кузьмы Федоровича в пяти книжных 
шкафах. Стас тоже смирился со своим положением, к тому же успел познакомиться с 
соседским мальчишкой-однолеткой и предаваться грусти не собирался.
Кузьма Федорович говорил больше всех, соскучившись по человеческому общению. 
Сообщив местные новости, он поругал правительство, депутатов, милицию, потом 
расписал свою родословную и показал громадный пухлый фотоальбом, листая который,
 подробно и обстоятельно рассказывал о каждом родственнике, изображенном на 
снимках. Попадались там и фотографии юного Матвея, которые Кристина 
рассматривала с особым удовольствием.
Рядом с карточкой отца Матвея привлекала внимание фотография красивой 
улыбающейся женщины с ямочками на щеках, и Кузьма Федорович, любовно погладив 
снимок, сказал:
– А это моя Галя… Моя жена, бабушка Матвея в молодые годы. Как раз перед войной 
свадьбу сыграли, двадцать первого июня, а двадцать второго грянуло!.. – Кузьма 
Федорович глядел в альбом, а перед глазами стояла веселая жизнерадостная 
выпускница Борисоглебской летной школы. – Не знали мы тогда, что мне доведется 
дважды спасать ее – в «котле» под Вязьмой в сорок первом и в бою под Киевом в 
сорок третьем…
Василий вознамерился было перевести разговор в другое русло, но Кристина 
взглядом остановила его, и пришлось выслушать еще и историю спасения Гали 
бравым командиром кавалерийского эскадрона Кузьмой Соболевым.
– Только, помню, перешли Бородинское поле – попали на переформирование. 
Казалось, можно и вздохнуть свободно, ан нет, подскакивает ко мне мой верный 
друг и заместитель Коля Калашников: «Большая беда, командир!» – «В чем дело?!» 
– спрашиваю. «Твою жену бросили в волоколамском госпитале, сбили ее фашисты, а 
вывозить вроде никто не будет. Я разнюхал: немцы собирались входить туда завтра.
 Лазарет – в церкви, на горе, твоя Галка там, контуженая…» Ну и помчался я 
назад в этот самый «котел», семьдесят верст с гаком на коне, за три часа 
доскакал, чуть коня не загнал…
Кузьма Федорович полез в буфет, достал початую бутылку водки, налил стопку и 
выпил.
– Тебе не предлагаю, вижу, не потребляешь. – Сел за стол, нахмурив поредевшие 
соломенные брови. – А дальше нашел церквушку и прямо туда. Ору: «Где там у вас 
раненая летчица Соболева?!» Медперсонал – видят, человек не в себе, живо 
проводили к ней. И вижу – лежит она, моя Галочка, Галина Ивановна, на кровати. 
Худая, бледная, круги под глазами… – Голос Кузьмы Федоровича пресекся, но он 
справился с собой. – Упал я на колени перед ней, а тут сзади: «Руки вверх! 
Бросай оружие!» – чекисты, значит: сказал им кто-то, что, мол, лазутчик 
заявился… Проверили документы, и старший интересуется: «Зачем пожаловал в такую 
даль?» – «За женой, – говорю. – Забрать велено, родственница она… маршала 
Жукова, Георгия Константиновича…» Не поверил, а мне терять нечего. «Стоять! – 
кричу. – За углом в перелеске меня эскадрон ждет, не появлюсь через час – 
выскочат мои орлы, в капусту изрубят!» А тот поверил, натурально все было 
сыграно, хотя один я, конечно, приехал… Ну, забрал ее, родимую, на коня – и 
ходу! Так и вывез, не то под немца попала бы, а немцы, известное дело, раненую, 
да еще летчицу, не помиловали бы…
Кузьма Федорович примолк, закрыл альбом, посидел с закрытыми глазами, баюкая 
его на руках и виновато глядя на примолкших гостей.
– Простите старика, расчувствовался… Старики – они все только памятью и живы…
Уехал Василий на следующий день, уверенный в том, что решение Матвея правильное 
и что Кристине со Стасом жить здесь будет хорошо.
ДОРОГА К ХРАМУ
Весь путь до Москвы – преодолели за час с четвертью! – Матвей размышлял о 
предупреждении Ульяны и о том, что за ним стояло. Было ясно, что Ульяна 
послужила транслятором – авешей кого-то из иерархов, внедрившихся в ее сознание,
 но кого именно, определить с ходу не представлялось возможным. Это мог быть 
декарх, или экзарх, или еще кто-то рангом пониже, мог выйти в запрещенную 
реальность и Тарас Горшин, хотя более вероятным Матвей считал выход Светлены, 
спутницы-«секретарши» инфарха. Но почему она советовала «не соглашаться 
работать на „федепасов“, догадаться было трудно. В любом случае это была одна 
из контор, не запятнавшая себя так, как другие.