лении, откуда он доносился.

Какая-то новая мысль неотступно преследовала меня на бегу, но я никак не мог ее 
ухватить. Что-то меня беспокоило. Я бежал, но не так, как обычно. Я продвигался 
вперед слишком медленно, тело казалось чужим и неуклюжим, шаги были слишком 
короткими, и иногда я с трудом сохранял равновесие. Я посмотрел вниз и увидел 
маленькие детские ноги в коротких черных шортах и стоптанных коричневых 
сандалиях на босу ногу.

Я завернул за угол двухэтажного желтого домика с облупившейся штукатуркой и 
оказался на заднем дворе. Зрелище, открывшееся мне, лишило меня возможности 
двигаться и даже говорить. На какое-то мгновенье все чувства замерли во мне. 
Потом мое тело содрогнулось, как от удара. Мне показалось, что какое-то чуждое 
и незнакомое существо проникло внутрь меня, в мой мозг, а в следующий момент я 
понял, что этим чуждым существом был я сам, в своем обычном сознании взрослого 
человека. Я вспомнил, что то, что я вижу, действительно произошло со мной в 
далеком прошлом, но до сих пор оставалось затерянным где-то на самых задворках 
памяти.

Я мог наблюдать всю картину как бы со стороны, одновременно чувствуя ужас, 
охвативший меня в трехлетнем возрасте при виде крупного рыжеватого кота с 
пустыми глазницами и вспоротым животом. С застывшим оскалом окровавленной пасти 
кот тихонько раскачивался на собственных кишках, завязанных узлом на ветке 
дерева.

Кричал второй кот, которого, как я понял, через несколько минут ожидала участь 
первого. Он извивался на земле со связанными лапами. Двое мальчишек лет 
двенадцати-тринадцати, вооруженные перочинными ножиками, сидели на корточках 
около него и с торжественной важностью разыгрывали непонятную мне ритуальную 
церемонию. Один из них был судья, другой – палач. Кота обвиняли в каких-то 
преступлениях, а потом мальчишки по очереди наносили ему неглубокие, но 
болезненные раны ножами, и отчаявшееся измученное животное заходилось в крике 
бессильной тоски и ярости.

Эта бессильная ярость кота передалась и мне. Я хотел что-то сделать, закричать, 
позвать на помощь, броситься на мальчишек и сделать с ними то же самое, что они 
делали с котом, но я был слишком мал, слаб и испуган. Я по-прежнему стоял 
неподвижно, почти не дыша, и увлеченные своим занятием мучители меня не 
замечали. Когда нож вонзился в глазницу кота, мне показалось, что это мои глаза 
протыкает его окровавленное лезвие, но по крайней мере я снова начал ощущать 
свое тело и наконец смог пошевелиться.

Я медленно повернулся и пошел прочь. Я больше не хотел думать о том, что 
произошло. Я все равно не смог бы ничего изменить. Но я твердо знал только одно 
– я должен стать настолько сильным, чтобы никто и никогда не смог творить при 
мне несправедливость. Этого я не допущу, и я никогда не допущу, чтобы слабое и 
безобидное существо сделалось моей жертвой.

Видение растаяло. Я открыл глаза и посмотрел на Учителя. Страх и тошнота 
исчезли. Осталось только усталое безразличие, подобное тому, что появляется 
после сильного нервного напряжения.

– Вот ты и осознал свой внутренний барьер, – сказал Ли. – Теперь все будет 
проще. Тебе осталось лишь его преодолеть.

– Для этого я должен убить котенка? – спросил я, взглянув на мешок с затихшим в 
нем зверьком.

Мысль о том, что я буду вынужден убить его, на сей раз не вызвала у меня 
никаких чувств. Это было бы просто действием, которое я вынужден совершить, еще 
одной из вещей, необходимых при обучении воинскому искусству.

– Так просто ты не отделаешься, – сказал Ли. – Ты собираешься использовать 
мыслеобраз отрешенной естественной жестокости, которую ты и так уже достаточно 
развил. Было бы бессмысленно приносить в жертву котенка ради дополнительного 
подкрепления и без того устойчивого навыка.

– Тогда чего же ты хочешь от меня? – с недоумением спросил я. – Чтобы я его не 
убивал?

– Котенок должен умереть, – жестко сказал Учитель. – Я уже говорил тебе, что 
для того, чтобы избавиться от пороков, нужно пройти через них, для начала 
осознав их на чужом опыте. Бывают ситуации, в которых воин, питающий отвращение 
к пороку, проигрывает в битве с порочным и склонным к извращениям человеком 
именно потому, что его внутренние барьеры не позволяют ему становиться на одну 
доску с тем, кого в душе он считает моральным уродом.

Воин Жизни хранит в копилке своих возможностей осознание всего, к чему он может 
прикоснуться, как прекрасного, так и отвратительного, и он выбирает гармонию и 
спокойствие не потому, что этого требуют его внутренние барьеры. Это – его 
сознательный выбор. Тот, кто в силу в