сделки в тех местах, куда, особенно в те дни, иностранцев не допускали. Так как 
я 
относился равнодушно ко всем религиям, меня заинтересовала философия буддизма, 
единственная религиозная система, которую, по моему мнению, можно действительно 

назвать философской. Поэтому в свободное время я посещал самые замечательные 
храмы 
Японии и самые значительные и любопытные из девяноста шести буддистских 
монастырей Киото. Шаг за шагом я осмотрел Дай-Боотзоо с его гигантским 
колоколом, 
Дзеонене, Энарино-Яссеро, Ки-Миссоо, Хигадзи-Хонг-Вонси и множество других 
знаменитых храмов. 
Прошло несколько лет, и за все это время я не только не излечился от своего 
скептицизма, но даже и не подумывал о том, чтобы изменить свое мнение по этому 
вопросу. Я высмеивал претензии японских бонз и аскетов так же, как я высмеивал 
христианских священников и европейских спиритуалистов. Я не верил в возможность 

приобретения неизвестных и никогда не изучавшихся людьми науки сил, поэтому я 
высмеивал подобные вещи. Особенно смехотворными казались мне слова суеверных и 
меланхоличных буддистов, которые учили избегать наслаждений, обуздывать страсти 
и 
делать себя одинаково нечувствительными и к счастью, и к страданиям для того, 
чтобы 
приобрести какие-то химерические силы. 
Однажды, и этот трагический день навсегда останется в моей памяти, я 
познакомился с 
почтенным и ученым бонзой, японским жрецом по имени Тамоора Хидейери. Я 
встретил 
его у подножия золотой Куон-Он, и с того момента он стал моим самым лучшим и 
надежным другом. Несмотря на величайшее и искреннее уважение к нему, я никогда 
не 
упускал возможности посмеяться над его религиозными убеждениями и очень часто 
причинял ему боль своими насмешками. Но мой старый друг был мягким и добрым 
человеком, каким и должен быть буддист. Мои поспешные саркастические замечания 
никогда не возмущали его, и, даже если они были, по меньшей мере, двусмысленны 
с 
точки зрения приличий, его возражения обычно ограничивались фразой: "Подождите 
и 
вы увидите сами". Точно также он никогда не мог всерьез поверить в искренность 
моего 
отрицания реальности существования Бога или богов. Полное значение терминов 
"атеист" 
и "скептицизм" оставались за пределами понимания этого необычайно умного и 
наблюдательного во всем остальном человека. Как некоторые почтенные христиане, 
он не 
был способен понять, что разумный человек может предпочесть мудрые заключения 
философии и современной науки смехотворной вере в невидимый мир, наполненный 
богами, духами, джинами и демонами. "Человек -- существо духовное",-- настаивал 
он,-- 
"которое возвращается на землю более чем один раз и между этими возвращениями 
его 
либо награждают, либо наказывают". Предположение о том, что человек -- лишь 
куча 
организованной, сконструированной пыли или праха, было за пределами его 
понимания. 
Как и Иеремия Колье, он отказывался признать, что он сам не более, чем "ходячая 

машина, говорящая голова, в которой нет души", чьи "мысли подчиняются законам 
движения". Он говорил: "Если мои действия предписаны мне заранее, как вы 
утверждаете, у меня не может быть свободы или свободной воли, способной 
изменить 
направление своего действия, так же как и у воды, протекающей в той реке". Если 
бы это 
было так, славное учение кармы, учение о вознаграждении добродетели и воздаяние 
за 
грехи действительно было бы глупостью. 
Таким образом, вся гиперметафизическая онтология моего друга основывалась на 
шаткой 
надстройке метемпсихозиса, на воображаемых справедливых законах воздаяния за 
грехи и 
других столь же бессмысленных мечтаниях. 
-- Мы не можем,-- парадоксально заявил он однажды,-- надеяться на жизнь после 
смерти 
и наслаждение полнотой сознания, если мы не построим для этого прочный и 
надежный 
фундамент духовности до нашей смерти... нет, не смейтесь, друг мой, ни во что 
не 
верящий,-- умолял он меня,-- лучше подумайте, поразмыслите над этим. Тот, кто 
никогда 
не учился жить в Духе в его сознательной жизни, полной ответственности, вряд ли