удалось внушить свои идеи низшим сословиям — не промах, а следствие причин, 
которые Европа, похоже, еще не очень-то хорошо осознала. Взаимоотношения 
русских царей с народом беспрецедентны в истории. Лишь французская Бретань, в 
своей любви и неизменной преданности Бурбонам во время великой революции – и 
даже сегодня, в Республиканской Франции – может позволить нам некоторое 
сравнение. Но ни в одной стране преданность эта не покоится на личных заслугах 
монарха или любви, внушаемой им. Причину ее следует искать в религиозном 
фанатизме, с коим это чувство преданности переплелось столь тесно, что ослабить 
одно – значит убить другое. Коронация представляла во Франции и всё еще 
представляет в России одно из главных церковных таинств, а Царь в глазах народа 
значит гораздо больше любого короля во Франции: "Он Избранник Божий и Его 
Помазанник" – он трижды свят. Религия – главный оплот Царя, без которого он 
вряд ли чувствовал бы себя в безопасности. В этом, возможно, и разгадка 
изрядной внешней благочестивости, частенько смешанной с величайшей нравственной 
развращенностью императорских семей. Русский народ был предан и Ивану Грозному 
– русскому Нерону, и полубезумному и жестокому Павлу, и Александру II – 
"Благословенному".
Разъяренные массы разыскивали и требовали предать смерти доктора Мандта, 
который, как они ошибочно полагали, отравил Николая I; и точно так же, если 
только позволят, будут они разыскивать и безжалостно убивать всех заподозренных 
в социализме. Только в данном случае их ярость против святотатственных 
цареубийц удесятеряется искренней преданностью и личной благодарностью, которые 
они испытывают к Царю как к своему освободителю и благодетелю. В России были и 
есть энтузиасты, которые хотя и содрогаются при мысли о преступлении, взирают 
на преступников как на величайших героев.
Россию, говорит госпожа З.Рагожина, "посетил смертельный пароксизм того 
политического умопомрачения, который превратил столь великого патриота и столь 
чистого человека, как Мадзини[239], в сторонника политического убийства и 
вооружил нежную руку романтического, добросердечного юноши Занда[240], 
политическим кинжалом". ("Последний суд над нигилистами"). Сравнение не совсем 
удачное. Убийство Коцебу повлекло за собою смерть лишь одной жертвы – самого 
убийцы. Но русские нигилисты своей последнею бомбой бросили искру в самое 
сердце России. Они разбудили спящего монстра – слепую месть безрассудных масс, 
и пострадать могут еще тысячи безвинных жертв. Вот уже двое мужчин забиты до 
смерти на улицах Москвы за то, что разорвали фотографию Императора; а дом отца 
Рысакова, в небольшом провинциальном городке возле Москвы, и днем и ночью 
окружен и охраняется батальоном вооруженных солдат, дабы его не сровняли с 
землей, а самих родителей и домочадцев не убили, хотя несчастный старик на 
грани помешательства и уже несколько раз пытался покончить с собою. Следующая 
сцена предварительного дознания Софьи Перовской (любовницы Гартмана и его 
сообщницы в организации покушения на московской железной дороге, а также 
главной зачинщицы нынешнего преступления), взятая из санкт-петербургской 
"Правительственной Газеты", прекрасно отражает как национальные чувства, так и 
разбитые надежды нигилистов.
Вследствие беспрецедентного характера судебного следствия, судьи были наделены 
неограниченными полномочиями.
"Молодая леди [говорится в газете] вела себя перед судьями крайне нагло и 
дерзко. Их попытки выяснить у нее некоторые подробности преступления, к 
которому она была причастна, оказались тщетными. Глядя бесстрашно им в лицо, 
она рассмеялась. Когда от нее потребовали объяснить причину ее веселья, она 
воскликнула:
— Я смеюсь над вашим судом! Вы столь же слепы, как и ваша полиция, под самым 
носом которой я помахивала носовым платком, давая своим друзьям сигнал бросить 
бомбу в день казни Царя... Сделав свою работу, я тихо удалилась, отправившись 
домой, а они даже не заметили моего участия в финальной сцене... Я смеюсь над 
вами и вашей полицией...
— Но подумайте, что ожидает вас в будущем!..
— Виселица? Я прекрасно это знаю и с самого начала готова к этому. Я смеюсь над 
вашей виселицей и над вами!
— Но подумайте о Боге... Он...
— И над Богом вашим я тоже смеюсь... Я не верую в Бога.
— Женщина! – строго заметил судья, – Неужто для вас нет ничего святого в мире! 
Над чем же тогда вы не смеетесь?
Она вдруг сделалась серьезной.
— Над моим народом, – сказала она. – Русский народ – единственное, над чем я не 
смеюсь; он один – мой бог и кумир!
<...> После совещания судьи вернулись.
— Подсудимая! Мы поступим сейчас сообразно вашим желаниям. Мы покончим с вашим 
допросом и не приговорим вас к наказанию – ни к виселице, ни даже к обычной 
ссылке. Мы полностью освободим вас от нашего суда; но выведем вас на Дворцовую 
площадь и предадим вас рукам и правосудию вашего кумира – русского народа. 
Пусть он будет вашим единственным судией... Жандармы! Уведите заключенную.
Спустя четверть часа Софья Перовская извивалась в ногах у императорского 
прокурора.
На улице, у ворот Суда, возбужденные толпы народа кричали, проклиная и угрожая 
тюремной карете, которая привезла политических заключенных на допрос, и солдаты 
тщетно пытались сдержать угрожающие толпы на расстоянии.
— Да! Да! – кричала она, ломая руки. – Я скажу вам всё, всё... Приговорите меня 
к любым пыткам и какой угодно казни... Но только, о, только не выдавайте меня 
народу!.."