комнате, где мертвый человек предложил его уму не более чем мертвая лягушка. За 
пределами животной жизни всё для него – ничто; "чертополох", растущий из комка 
грязи – вот всё, чего человек может ожидать после смерти. И сей тип – Базаров – 
был избран студентами университетов своим высшим идеалом. "Дети" стали 
разрушать то, что построили "отцы"... И теперь Тургенев вынужден вкушать 
горькие плоды от древа, посаженного им самим. Подобно Франкенштейну, который не 
смог контролировать механического монстра, созданного его же изобретательностью 
из кладбищенского гнилья, он теперь обнаруживает, что "тип" его – с самого 
начала бывший для него ненавистным и ужасным – превратился в разглагольствующий 
призрак нигилистического бреда, социалиста с окровавленными руками. Пресса, по 
инициативе "Московских Ведомостей" – газеты, издающейся вот уже сто лет, – 
поднимает сей вопрос и открыто обвиняет самый блестящий литературный талант 
России – того, чьи симпатии всегда были на стороне "отцов" – в том, что он 
первым посадил ядовитый сорняк.
Вследствие особого переходного состояния, которое российское общество 
переживало с 1850 по 1860 год, сие название было с восторгом одобрено и принято,
 и нигилисты начали появляться на каждом углу. Они завладели национальной 
литературой, а их новоиспеченные доктрины стати молниеносно распространяться по 
всей империи. И ныне нигилизм претворился в некую державу – imperium in imperio.
 Но России приходится бороться уже не с нигилизмом, а с ужасающими 
последствиями идей 1850 года. Отныне "Отцы и дети" должны занять выдающееся 
место – и не только в литературе, как образец неординарного таланта, но и как 
произведение, открывшее новую страницу в российской политической истории, конца 
которой ни единый человек предсказать не может.
ЦАРЕУБИЙСТВО
(От корреспондента)
Гулкие удары кремлевского Царь-колокола, прозванного "Иваном Великим", чей 
тяжелый язык молчал вот уже двадцать шесть лет, вновь раздались утром 2 (14) 
марта. Как явствует из московской газеты и других изданий, народ слышал о 
покушении на жизнь Императора, но еще не знал о его кончине. Поэтому первый из 
трех протяжных торжественных ударов колокола поверг его в ужас, и огромные 
толпы тотчас потекли к холму, на котором стоит Кремль – сердце древней 
метрополии. Прежде чем в воздухе замер третий, последний удар – тут же 
подхваченный четырьмястами златоглавыми церквами "святой белокаменной матери 
городов русских", как величают Москву патриоты, – у Кремля собралась плотная 
толпа изможденных, обнаживших головы людей – "черни", как называют крестьян и 
беднейшие слои населения. Толпа нарастала, волнуясь и полностью перекрывая 
прилегающие улицы и площади. Иван Великий пробил три раза, возвещая о кончине 
Императора. Царь-колокол звонит лишь во дни смерти и коронации царей.
Именно при таких больших и спонтанных стечениях народа острее всего чувствуется 
народный пульс России. Здесь нет ни нарочитости, ни показной преданности, ни 
насильственного сгона людей полицией. Толпа в пятьдесят тысяч человек не может 
притворяться.
Описания, приведенные ниже, взяты не из официальной прессы – это выдержки из 
писем частных лиц и весьма умеренных патриотов, каковыми ныне являются почти 
все обнищавшие русские дворяне по отношению к Императорской фамилии. Один из 
авторов этих писем говорит: "Никогда еще не доводилось мне видеть такой 
искренней, единодушной скорби. Никогда не думал я, что толпа голодранцев в 
пятьдесят тысяч человек, состоящая в основном из рабочего люда, крестьян и 
нищих, озлобленных и полуголодных, как и всё московское население, может 
простоять целых два часа, задыхаясь в тесноте, у многочисленных кремлевских 
церквей и рыдать так, как она рыдала сегодня... Казалось, будто сердца этих 
людей разрывались... Нервное напряжение было ужасно. "Мы сироты, сироты!.. Отец 
наш оставил нас!", – неслось со всех сторон. "На кого же ты нас покинул!", – 
сливались в единый вопль тысячи голосов в простодушной забывчивости о своем 
традиционном долге кричать le Roi est mort – vive le Roi!..
Едва ли не каждый уличный попрошайка, во время торжественной литургии по 
Усопшему в Москве, выкладывал заветный медяк на восковую свечку, а зажегши, 
ставил ее, со слезною молитвою, пред иконою Александра Невского, святого 
покровителя почившего Императора – "за упокой души Царя-Батюшки"".
Каковыми бы ни были тайные чувства высших сословий – а даже их сострадание, мы 
уверены, в большинстве случаев было искренним, – скорбь миллионов крепостных 
крестьян, освобожденных покойным многострадальным реформатором, была 
неподдельной. Уже вполне очевидно, что Александру II уготовано занять место в 
календаре русских Святых. Ибо мук он принял предостаточно. Царя провожает к 
могиле всеобщее поклонение любящего народа, который вскорости забудет все 
слабости его натуры. Его уже величают "мучеником". Он пал жертвою собственного 
добросердечия. Вместо того, чтобы искать убежища в своей закрытой карете, как 
все его умоляли, он думал об искалеченных конвойных и других жертвах, 
разбросанных по мостовой. Офицер конвоя, очевидец этой трагедии, передает 
следующий диалог с графом Гендриковым, состоявшим в свите Императора. После 
разрыва первой бомбы граф бросился к Царю и, узнав, что тот не пострадал, 
воскликнул: "Государь, Государь! Не покидайте кареты!" Но император ответил: 
"Не беспокойтесь обо мне. Я в безопасности. Я должен пойти и осмотреть раненых: 
это мой долг!"
Похоже, Романовых преследует злой рок: после Петра Великого ни один из них не 
умер естественною смертью. Петр II умер еще в юности, отравленный. Анна, его 
преемница, скончалась при весьма подозрительных обстоятельствах. Иван VII, 
младенцем всего нескольких месяцев от роду, был низложен с престола Елизаветою 
– и бесследно исчез. Елизавета Петровна, дочь Петра Великого, умерла весьма