свои безжизненные глаза, как открывает их человек, дремлющий в неестественном 
положении после сытного обеда, чувствующий, что ему надо расстегнуться, чтобы 
дать место и возможность желудку правильно и свободно переварить обильно 
поглощенную им пищу; но обед был парадный, тело затянуто в мундир, везде жмет, 
всюду тесно – и человека томит тяжкая дремота, кровь приливает к голове, из его 
уст вылетают не то крики, не то стоны, чувствуется отек в ногах, тяжело дышать, 
а рука инстинктивно держится за борт мундира, чтобы хотя немного, хотя на одну 
пуговицу освободить гнетущую тесноту.
Но пока общество дремлет, не переварив еще недавно проглоченной пищи, не 
дремлют те плотоядные шакалы, которые привыкли не к правильной пище, а к еде 
когда и где попало. Грех седьмой заповеди, грех не только по плоти, но 
перенесенный на мысль, на душу человеческую, гнездится в общественной среде. 
Прелюбодеи мысли, прелюбодеи знания и науки, прелюбодеи труда – царят в нашем 
обществе и повсюду лезут в его представители, и повсюду кичатся своею наглостью,
 и повсюду преуспевают, отбросив всякий стыд, откинув всякую заботу хотя 
немного прикрыть свои действия в глазах тех, кого они эксплуатируют, из кого 
выжимают всё, что только можно выжать из такого глупца, как человек. Казнокрады,
 расхитители общественной и частной собственности, воротилы и пенсионеры 
множества дутых акционерных предприятий, шантажисты, развратители женщин и 
детей, подрядчики, ростовщики, переметные адвокаты, кабатчики и кулаки всех 
национальностей, всяких религий, всех классов общества – вот современная 
общественная сила, вот хищная порода, ликующая, насыщающаяся, громко чавкающая 
своими не знающими отдыха челюстями, лезущая патронировать всё – и науку, и 
литературу, и искусство, и даже самую мысль. Вот оно – царство от мира сего, 
плоть от плоти и кровь от крови от образа зверина, в котором зачат был 
человек!"
Такова социальная этика нашей современной России, по российскому же 
свидетельству. А если это так, тогда она достигла той критической точки, когда 
должна либо погрузиться в болото разложения, подобно Древнему Риму, либо 
устремиться к возрождению через все ужасы и хаос "разгула террора". Пресса 
изобилует осторожными сетованиями по поводу "упадка сил", хронических признаков 
стремительно надвигающегося разложения общества и глубочайшей апатии, в которую,
 похоже, впал весь русский народ. Единственными существами, полными жизни и 
бодрости посреди всей этой летаргии пресыщения, являются вездесущие и незримые 
нигилисты. Ясно, что перемены неизбежны.
И вот из этой социальной гнилости вырос черный гриб нигилизма. Его рассадник 
подготовлялся годами – постепенным истощением нравственности и чувства 
собственного достоинства, а также развращенностью высшего общества, всегда 
подталкивающего к добру или ко злу стоящих ниже себя. Недоставало только случая 
и главного героя. При паспортной системе Николая возможность развратиться 
парижскою жизнью имела лишь горстка богатых дворян, коим своенравный царь 
дозволял путешествовать. И даже эти баловни царской милости и фортуны должны 
были подавать прошение за шесть месяцев до выезда и платить тысячу рублей за 
свой паспорт; им грозил огромный штраф за каждый день пребывания сверх 
положенного срока, а также перспектива конфискации всего имущества, коли их 
пребывание за границей превысит три года. Но с восшествием на престол 
Александра всё переменилось: за освобождением крепостных последовали 
многочисленные реформы – свобода печати, введение суда присяжных, уравнение в 
гражданских правах, бесплатные паспорта и прочее. Хотя сами по себе реформы 
были хороши, но они столь молниеносно обрушились на народ, непривычный даже к 
малой толике подобных свобод, что повергли его в состояние сильнейшей лихорадки.
 Пациент, скинув свою тесную пижаму, носился по улицам, как полоумный. Потом 
грянула польская революция 1863 года, в которой приняли участие многие 
российские студенты. Затем последовала реакция, и репрессивные меры принимались 
одна за другою, но было уже слишком поздно. Зверь в клетке почувствовал вкус 
свободы, хотя бы и столь кратковременной, и не мог уже быть таким же покорным, 
как прежде. Если при старом режиме в Париже, Вене и Берлине можно было 
встретить лишь по одному русскому путешественнику, то теперь – тысячи и десятки 
тысяч; столько посредников было задействовано, чтобы импортировать в Россию 
модный порок и научный скептицизм. Имена Джона Стюарта Милля, Дарвина и Бюхнера 
не сходили с уст безусых юнцов и беспечных девиц в университетах и гимназиях. 
Первые проповедовали нигилизм, последние – права женщин и свободную любовь. 
Одни отращивали волосы под мужика и надевали красную крестьянскую рубаху и 
кафтан, другие коротко стриглись и предпочитали голубые очки. Профсоюзы, 
зараженные идеями Интернационала, росли как грибы, и демагоги 
разглагольствовали в трактирах о конфликте между трудом и капиталом. Котел 
начал закипать. Наконец, пришел и главный герой.
Историю нигилизма можно рассказать в двух словах. Своим названием нигилисты 
обязаны выдающемуся романисту Тургеневу, который создал образ Базарова и 
окрестил сей тип словом нигилист. Знаменитый автор "Отцов и детей" слабо 
представлял тогда, в какую национальную деградацию его герой ввергнет русский 
народ двадцать пять лет спустя. Только Базаров – в ком романист с сатирическою 
точностью изобразил характерные черты некоторых "богемных" отрицателей, тогда 
лишь замерцавших на горизонте студенческой жизни – имел мало общего, не считая 
имени и материалистических устремлений, с замаскированными революционерами и 
террористами сегодняшнего дня. Ограниченный, желчный и нервный, этот studiosus 
medicinae являет собою лишь беспокойный дух полнейшего отрицания; того мрачного,
 но всё же научного скептицизма, что царит ныне в рядах высших интеллектуалов; 
дух материализма, в который искренне верят и так же искренне проповедуют; плод 
долгих размышлений над сгнившими останками человека и лягушки в анатомической