указывая, чтo такое именно брамины, единственная каста в Индии, имевшая в 
продолжение столетий право изучать санскритскую литературу и толковать "Веды" и 

воспользовавшаяся этим правом лишь для собственного интереса. Задолго еще до 
появления таких ученых ориенталистов, как Бюрнуф, Колебрук и Макс Мюллер, было 
немало туземных реформаторов, старавшихся доказать чистый монотеизм учения 
"Вед". 
Являлись и основатели новых религий, отрицавшие откровение этих писаний, как, 
например, раджа Рамохун Рой, а за ним бабy Кешуб-Чендер-Сен, оба калькуттские 
бенгальцы.<<7>> Но ни те, ни другие не имели положительного успеха: они только 
к 
бесчисленному множеству других сект Индии прибавили новые. Рамохун Рой умер в 
Англии, не успев ничего сделать, а преемник его, Кешуб-Чендер-Сен, установив 
"церковь 
Брахмо-Самадж", в которой исповедуется религия, извлеченная из глубины 
собственного 
воображения бабу, бросился в самый отвлеченный мистицизм и теперь оказывается 
"одного поля ягода" со спиритами, которые его считают за медиума и 
провозглашают 
калькуттским Сведенборгом.
Таким образом, все попытки возобновить чистый первобытный монотеизм арийской 
Индии оставались до сей поры более или менее тщетными. Они разбивались, как 
волны, о 
неприступную скалу брахманизма и веками вкоренившихся предрассудков. Но вот 
нежданно-негаданно является пандит Дайананд. Никто даже из самых приближенных к 

нему учеников не знает, кто он и откуда он. И сам он откровенно сознается перед 

народом, что даже имя, под которым они его знают, ему не принадлежит, а дано 
ему при 
посвящении его в йоги.<<8>> Знают одно: такого ученого санскритолога, глубокого 

метафизика, удивительного оратора и бесстрашного карателя всякого зла, Индия не 

видала со времен "Шанкарачарьи", знаменитого основателя философии веданты, 
самой 
метафизической изо всех систем Индии, венца пантеистического учения. К тому же 
наружность Дайананда поразительная: громадный рост, бледная (скорее европейская,
 
нежели индийская) смуглость лица, большие черные искрометные глаза и длинные 
черные с проседью волосы.<<9>> Голос у него чистый, звучный, способный 
передавать 
оттенки всякого внутреннего чувства, переходящий от нежного, почти женского 
шепота, 
увещания, до громоподобных раскатов гнева против злоупотреблений и лжи 
презренного 
жречества. Все это взятое вместе неотразимо влияет на нервного, мечтательного 
индуса. 
Всюду, где бы ни появился свами Дайананд, толпы падают пред ним ниц и 
простираются 
во прахе ног его. Но он не проповедует им, как, например, бабу Кешуб-Чендер-Сен,
 новой 
религии, не учит их новым догматам; он только просит их обратиться к 
санскритскому, 
почти забытому языку и, сравнив учение праотцев их, арийской Индии, с учениями 
Индии 
браминов, вернуться к чистым воззрениям на божество первобытных риши (rishis): 
Агни, 
Вайю, Адитьи и Ангиры.<<10>> Он даже не учит, как другие, что "Веды" были-де 
получены откровением свыше; он учить, что "всякое слово в "Ведах" принадлежит к 

высшему разряду божественного вдохновения, возможного человеку на этой земле, - 

вдохновению, повторяющемуся в истории всего человечества, в случае надобности, 
и 
между другими народами..."
В эти последние пять лет у свами Дайананда насчитывают около двух миллионов 
новообращенных, большею частью из высших каст. Последние, по-видимому, готовы 
положить за него все до одного и жизнь, и душу, и даже самое состояние, чтo для 
индуса 
часто бывает драгоценнее самой души. Но Дайананд, как истый йог, до денег не 
дотрагивается, денежные дела презирает и остается довольным несколькими 
горстями 
риса в день. Словно заколдована жизнь этого удивительного индуса, так беспечно 
играет 
он самыми худшими человеческими страстями, возбуждая во врагах своих самый 
бешеный 
и столь опасный в Индии гнев. Мраморное изваяние не оставалось бы спокойнее 
Дайананда в минуты самой ужасной опасности. Мы один раз видели его на деле: