близорукого почти до слепоты и, вследствие этого, страдающего головокружением. 
В 
виде слабого утешения, мы было затянули хором дуэт из Нормы "Moriam insieme"... 
и для 
вящей уверенности, что смерть либо минует всех, либо мы все четверо "умрем 
вместе", 
крепко держали друг друга за руки - гуськом; однако полковник нас заставил-таки 
сильно 
перетрусить за него. Мы были уже на полдороги, как вдруг он, оступившись, 
зашатался, 
внезапно вырвал руку из моей руки и - покатился вниз... Держась все трое одною 
рукой за 
кусты и скалы, мы даже не успели поддержать его другою. Вырвавшийся у нас 
единодушный крик ужаса замер с первой секунды, когда, обернувшись лицом к 
пропасти, 
мы увидели, как, наткнувшись по склону шагах в шести под нами на деревцо, он 
повис на 
нем обеими руками и ногами. К счастью, мы знали его за хорошего гимнаста, 
владеющего 
к тому же замечательным хладнокровием. Но минута была критическая: тонкий ствол 
мог 
каждую минуту сломаться, и наш полковник полететь в бездну. Мы уже стали было 
кричать о помощи, как вдруг, будто выросши из недр горы, нам предстал 
таинственный 
садху со своею коровой...
Оба шли футах в двадцати под нашими ногами, по невидимым выступам скал, где, 
казалось, негде было укрепить и детской ноги - шли также беспечно и уверенно, 
как если 
бы вместо отвесной скалы они шли по широкой шоссейной дороге. Подняв голову, 
садху 
закричал висевшему над его головой полковнику держаться крепче, а нам не 
трогаться с 
места. Ласково потрепав "пятиногую" по шее, он снял с нее веревку, все время 
тихо 
напевая что-то вроде "мантры"; затем, взяв ее обеими руками за голову, направил 
ее в 
нашу сторону и, защелкав языком, спокойно сказал ей: "чал!" (иди!) В одно 
мгновение, 
запрыгав, словно дикая коза, вверх по скалам, корова очутилась немного впереди 
нас, где 
и стала на тропинке, как вкопанная. Сам же садху, по-видимому, с такою же 
ловкостью 
полез к дереву, и обмотав полковника веревкой за пояс, сперва поставил его на 
ноги, а 
затем, поднявшись выше на тропинку, одним взмахом сильной руки втащил его за 
собою, 
немного бледного и потерявшего лишь свое pince-nez, но отнюдь не присутствие 
духа.
Происшествие, грозившее было окончиться трагедий, заключилось комедией.
Солнце уже склонялось к западу и становилось опаснее, чем когда-либо, терять 
время. 
"Чрез несколько минут станет темно, и тогда мы все погибнем", заметил секретарь 

полковника, Эдвард У***. Между тем наш садху, не понимавший, по-видимому, ни 
слова 
по-английски, опутав снова шею своей коровы веревкой, стоял неподвижно на 
повороте 
тропинки. Его высокая, тонкая фигура, возвышаясь над пропастью, словно висела 
на 
воздухе; одни развевающиеся по ветру длинные черные волосы заставляли помнить, 
что 
пред нами стоит живой человек, а не великолепное бронзовое изваяние. Забыв 
только что 
миновавшую опасность и наше положение, мисс Б., художница по призванию и 
страстная 
почитательница всего артистического, громко воскликнула: "Вы только взгляните 
на этот 
чисто греческий, величественный профиль!.. Посмотрите на позу этого человека... 
Как он 
весь отделяется на золотисто-голубом фоне неба. Это греческий Адонис, а не 
индус"... Но 
"Адонис" первый прервал этот восторг. Он медленно повернулся к нам, взглянул 
мельком, 
не то кротко-насмешливым, не то презрительным взором на выпучившую на него 
глаза 
мисс Б***, и произнес своим тихим певучим голосом на языке хинди:
- Маха-саиб (великий саиб, господин) не может идти далее без помощи чужих глаз; 
его 
глаза - враги саиба. Пусть саиб сядет на мою корову; она никогда не оступится...