шесть, а мне — четыре года. Я и сейчас словно вижу, как за братом, исхудавшим и 

высохшим, как кора дерева, пришли служители Смерти, взяли его труп и унесли с 
собой, чтобы разрубить на куски и отдать грифам, как того требовал обычай.
   Я стал теперь наследником семьи, и занятия мои усложнились. Мне было четыре 
года; я питал непреодолимое равнодушие к лошадям. Отец же, человек строгих 
правил, хотел, чтобы я воспитывался в условиях железной дисциплины — в 
назидание 
всем.
   В моей стране есть такое правило: чем знатнее род, тем суровее должно быть 
воспитание. В отдельных аристократических семьях допускалось некоторое 
послабление в вопросах воспитания детей — но только не в нашей! Отец 
придерживался мнения, что если сын бедняка не может в будущем рассчитывать на 
легкую жизнь, то хотя бы в юные годы он имеет право на снисхождение и мягкое 
отношение к нему; и наоборот, знатного отпрыска в дальнейшем ожидают все блага, 

соответствующие его роду, поэтому предельно суровое детство и граничащее с 
жестокостью воспитание, в основу которого положены трудности и лишения, помогут 

взрослому знатному человеку лучше понимать бедняков и относиться сочувственно к 

их заботам и нуждам. Такая постановка вопроса официально исходила от 
правительства. Подобная система воспитания оказывалась роковой для слабых 
здоровьем детей, зато для тех, кто выживал, потом не существовало никаких 
преград.
   Тзу занимал комнату на первом этаже у главного входа. Побывав когда-то 
монахом-полицейским и повидав на своем веку людей разных, Тзу сильно тяготился 
положением отставного служаки в роли дядьки. Рядом с его комнатой находились 
конюшни с двадцатью выездными лошадьми отца, тибетскими пони и рабочим скотом.
   Конюхи ненавидели Тзу за его казенное усердие и привычку совать нос не в 
свое 
дело. Когда отец выезжал куда-либо верхом, его неизменно сопровождал 
вооруженный 
эскорт из шести всадников. У всадников была своя форма, и Тзу постоянно 
придирался к ним по поводу ее безупречности.
   По неизвестной мне причине эти шесть человек имели обыкновение выстраивать 
коней у стены, повернувшись к ней спиной, и скакать навстречу отцу, как только 
он выезжал из ворот. Я заметил, что если свеситься из окна амбара, то можно 
дотянуться рукой до всадника, Однажды, от нечего делать, я пропустил веревку 
через кожаный пояс одного из них в тот момент, когда он занимался проверкой 
своего снаряжения. Мне удалось связать узлом концы веревки и накинуть ее на 
крюк 
амбара. Все это произошло незаметно в общей суете и разговорах, При появлении 
отца пять всадников поскакали ему навстречу; шестого веревка стащила с лошади. 
Грянувшись о землю, он заорал во всю глотку, что попал в когти злых духов. Пояс 

свалился, а я в общей суматохе тихонько снял веревку и незаметно исчез. После 
этого я с большим удовольствием потешался над жертвой моей шуточки: — Эй, Нетук,
 
так ты, оказывается, тоже плохо держишься в седле?
   Жизнь становилась нелегкой — приходилось бодрствовать по 18 часов из 24.
   Тибетцы считают, что неразумно спать днем: дневные демоны могут найти 
спящего 
и вселиться в него. По этой причине спать запрещают даже детям, так как 
родители 
боятся, что их дети станут «одержимыми». К больным тоже приставляют монахов, в 
обязанности которых входит не давать подопечным спать в неподходящее время. 
Снисхождения нет никому — даже умирающие должны пребывать как можно дольше в 
состоянии полного сознания, чтобы не сбиться с пути, переселяясь в другой мир, 
не затеряться во время перехода.
   
   В школе мы изучали китайский язык и две разновидности тибетского: язык 
общеупотребительный и язык высокого стиля. Первым надлежало пользоваться в 
разговоре с домашними и с людьми низших рангов, второй служил для общения с 
людьми равными по происхождению или рангом выше. Правила требовали изысканного 
обращения даже с лошадью более знатного человека, чем ты сам! К примеру, любой 
из слуг, проживавших в доме, при встрече с нашей аристократической кошкой, 
величественно шествовавшей через весь двор по своим загадочным делам, спрашивал 

ее: — Не соизволит ли досточтимая Кис-кис пройти со мной и отведать 
недостойного 
молока?
   Досточтимая Кис-кис, однако, независимо от оттенков стиля, соглашалась 
только 
тогда, когда ей этого хотелось.
   У нас был очень большой класс. В свое время это помещение служило столовой 
для приходящих монахов, но потом, когда реконструировалось все здание, его 
переделали под школьные занятия. В школе учились все дети, проживавшие в нашем 
доме; набиралось их до шести десятков. Сидели мы на полу, скрестив ноги, перед 
столом или длинной скамейкой высотой около полуметра, и всегда спиной к учителю,