мертв, душа ушла в пятки. Монах грозно пошевелил палицей: — А ты что скажешь? 
Кто ты? О-о-о! Молодой князь захотел стать набожным! Ну, сначала ты должен 
будешь показать нам, чего стоишь, мой милый сударь; скорее всего, голубчик, у 
тебя кишка тонка. Здесь не место маленьким аристократам, все они рохли и 
неженки. Сделай сорок шагов назад и сиди на земле в позе созерцателя до нового 
распоряжения. И не вздумай шелохнуться!
   Он круто повернулся и ушел. Собрал я свой жалкий скарб, отсчитал указанные 
сорок шагов и сел, как мне было велено, скрестив ноги. Я сидел в этой позе весь 

день, не смея шевелиться. Ветер швырял мне в лицо вихри пыли. Пыль осела в 
складках ладоней, обращенных к небу, покрыла плечи и набилась в волосы. По мере 

того как все ниже и ниже опускалось солнце, я все острее ощущал голод, от жажды 

пересохло в горле — ведь с раннего утра я ничего не пил и не ел. Монахи то 
входили в монастырь, то выходили из него. Их было много, но никто не обращал на 

меня никакого внимания. Бродячие собаки с любопытством останавливались рядом, 
обнюхивали меня и бежали дальше по своим делам. Мимо прошла группа мальчишек. 
Один из них поднял камень и ради забавы запустил им в меня. Камень угодил в 
висок. Потекла кровь. Но я не двигался — ведь если я не выдержу этого испытания 

на выносливость, отец не позволит мне вернуться домой.
   Мне ничего не оставалось делать, как продолжать сидеть совершенно неподвижно.
 
Я чувствовал сильную боль в мышцах и суставах.
   Солнце исчезло за горами, и наступила ночь. На темном небе ярко сияли звезды.

   Тысячи маленьких масляных ламп зажглись в окнах монастыря. С гор потянул 
холодный ветер. Я прислушивался к шелесту ивовых листьев, к таинственным и 
жутким звукам ночи.
   Но, несмотря ни на что, я продолжал сидеть неподвижно по двум причинам: 
вопервых, я боялся; во-вторых, мне было просто больно пошевелиться — так 
затекли 
мои члены. Послышались шаги. Кто-то в войлочных сандалиях шаркающей походкой 
приближался ко мне. Похоже, это был старик, отыскивающий дорогу в темноте. Ко 
мне приблизилась фигура старого монаха, сгорбленного от усталости и времени. 
Руки его дрожали. Это меня обеспокоило, потому что я заметил: в одной руке он 
нес чашку с чаем, понемногу расплескивая его, в другой — небольшую миску тсампы.
 
Все это старик протянул мне. Но я не сделал ни одного движения, чтобы принять 
подношение.
   — Возьми, сын мой, — сказал монах, угадав мои мысли. — Ты имеешь право 
двигаться в ночное время.
   Я выпил чай и переложил тсампу в собственную миску.
   — Теперь можешь поспать, — продолжал старик, — но с первыми лучами солнца ты 

должен принять прежнюю позу. Ты проходишь испытание, которое сейчас тебе 
кажется 
бессмысленной пыткой. Только те, кто выдерживает его успешно, могут надеяться 
на 
достижение высоких званий в нашем Ордене.
   С этими словами он взял чашку, миску и удалился. Я с трудом встал на ноги, 
потянулся. Потом лег на бок и доел тсампу. Я действительно чувствовал 
сильнейшее 
изнеможение, поэтому выкопал в песке небольшое углубление под бедро и улегся на 

земле, подложив под голову сменное платье.
   Семь прожитых на Земле лет не были для меня легкими. Мой отец всегда был 
строг, слишком строг, но самые суровые минуты, которые мне пришлось пережить 
дома, никак не могли сравниться с тем испытанием, которое выпало на мою долю в 
первый же день после расставания с домом. Я страдал от голода и жажды. У меня 
не 
было ни малейшего понятия о том, что меня ожидает завтра. А пока я должен был 
спать на ледяном ветру, со страхом ожидая нового дня. Мне показалось, что едва 
я 
успел сомкнуть веки, как тут же меня разбудил звук трубы. Открыв глаза, я 
увидел 
слабый свет занимающейся зари. Я быстро поднялся и принял позу созерцания. 
Монастырь медленно просыпался. Сначала он, громоздкий и неподвижный, напоминал 
сонный город. Затем он словно издал легкий вздох, как это делает просыпающийся 
человек. Вздох постепенно перерастал в шепот, потом в бормотание, и наконец 
монастырь зажужжал, как пчелиная пасека перед трудовым днем. Иногда раздавался 
призывный звук трубы, напоминающий то далекое карканье птиц, то кваканье 
большой 
лягушки. Светало. В окнах замелькали бритые головы сновавших туда-сюда монахов. 

Сами окна при первых проблесках зари напоминали пустые глазницы в человеческом 
черепе.