комментариям. В своих исканиях я пришел к выводу, что тексты эти вовсе
не являются противоречивыми. И они не вызывают ужаса, рождаемого
искажающими смысл комментариями! Эти тексты не просто красивы - они
совершенно великолепны, а их логика поразительно гармонична - всякая
мысль естественно вытекает из предшествующей. И еще я обнаружил, что
каждая из Упанишад начинается с дуалистских воззрений, с идеи поклонения
и тому подобного, но завершается бурным всплеском адвайтистской мысли.

Поэтому теперь я думаю, что человеку незачем быть полем битвы дуализма и
адвайтизма. Оба эти течения занимают свое - важнейшее - место в духовной
жизни нашего народа. Нельзя отбрасывать дуализм, потому что он является
так же, как адвайтизм, сущностным выражением этой жизни. Из этих течений
одно не может существовать без другого, является продолжением и
разрешением другого: одно - дом, другое - крыша дома; одно - корень,
другое - плод. Поэтому все попытки переделать текст Упанишад
представляются мне смешными и нелепыми. Я нахожу сам язык священного
текста упоительным. Литература Упанишад, помимо всех ее достоинств как
величайшей философии и как теологии, указывающей человечеству путь к
спасению, является еще и самой впечатляющей картиной божественного
величия, известной миру. Здесь в полной мере проявляется
индивидуальность нашего разума - интроспективного, интуитивного разума
индусов. Да, грандиозные полотна божественного величия есть и у всех
других народов, но их идеал, почти без исключения, - в том, чтобы
обхватить великое руками. Возьмите, к примеру, Мильтона, Данте, Гомера
или любого другого из поэтов Запада. Они создали потрясающие по духовной
глубине пассажи, но никто из них не свободен от желания ухватиться за
бесконечность пятью чувствами и мускульной силой, их идеал - бесконечная
ширь, расширение, бесконечное пространство. Мы сталкиваемся с таким же
устремлением в самхитах. Вам знакомы замечательные гимны, описывающие
творение, - в них с невероятной выразительностью запечатлены
грандиозность размаха и пространственная бесконечность. Но очень скоро
выяснилось, что бесконечность таким путем недостижима, что даже
беспредельное пространство, расширение, бескрайность мира внешнего
недостаточны для выражения тех помыслов, что роились в умах авторов и
просились наружу - и авторы вернулись к рассуждениям иного рода.

В Упанишадах язык выражения обрел новое качество - он почти негативен,
подчас хаотичен; язык как бы уводит вас за кулисы, указывая на нечто
такое, чего нельзя понять, нельзя ощутить органами чувств, - но вы ни на
секунду не сомневаетесь в присутствии этого нечто. Какое другое
изречение может сравниться с таким: "Туда солнце не может пролить свет,
ни луна, ни звезды, ни вспышка молнии не могут осветить это место - что
поведать об этом смертном огне?"

А вот еще одно место - можно ли с большим блеском выразить всю философию
мира, главный смысл индусской мысли всех времен, всю мечту человека о
спасении, можно ли передать это словами более завораживающими, фигурой
более стройной?

На дереве сидят две птицы в роскошном оперенье, ласковые друг к другу:
одна клюет плоды, а другая ничего не клюет - она спокойна и молчалива;
та, что на нижних ветках, питается сладкими и горькими плодами и
становится попеременно то счастливой, то несчастной; та, что на
верхушке, - спокойна и величественна, она не прикасается ни к сладким
плодам, ни к горьким, ей, застывшей в великолепии, дела нет до .счастья
и беды. Таков образ человеческой души. Человек вкушает сладкие и горькие
плоды этой жизни в погоне за наживши, за чувственными наслаждениями, за
тщетой мира - безнадежно, безумно мечется он. В другом месте Упанишады
сравнивают душу человека с возницей, а пять его чувств с упряжкой
бешеных коней. Такова участь мужей, гоняющихся за тщетой жизни, участь
детей, лелеющих розовые мечтания, что с годами пойдут прахом, участь
стариков, грезящих о былых своих подвигах, но не умеющих вырваться из
этого заколдованного круга. Таков мир. Но бывают в жизни каждого золотые
мгновения: порой, когда мы погружены в бездну горя или охвачены
величайшей радостью - как если бы вдруг туча посторонилась и за краем ее
мы заметили сияние солнца, - так же, вопреки самим себе, мы ловим
отблеск чего-то скрытого вдали, за пределами чувственной жизни, за
гранью суеты с ее удачами и невзгодами, вне природы, вне наших
представлений о счастье на сегодняшний или завтрашний день, в стороне от
грез о богатстве, о славе, о потомстве. Человек замер на миг. Он видит
ту вторую птицу, спокойную и царственную, что не клюет плодов сладких и
горьких, источающую великолепие, исчерпавшую все страсти и обретшую в
Себе, через Себя свободу от желаний. Как сказано в "Гите": Тот, кто
являет преданность Атману, тот, кто не желает ничего, кроме Атмана, тот,
кто обрел удовлетворение в Атма-не, каким трудом ему заняться? Зачем
тянуть лямку?! Человек замечает этот проблеск, но тут же забывает о нем
и жует себе сладкие и горькие плоды жизни. Потом, возможно, будут новые
проблески - так, ветка за веткой, первая птица все выше, все ближе ко
второй. Один толчок, потом другой. Сильные толчки, если повезет. Птица
первая приближается к своему двойнику, другу, к истинной своей жизни -