многообразные и интересные натуры.
     Если  трусость, эта прирожденная ласковость и застенчивость,  развилась
до своей  зрелой  формы, то даже  уединение или  пассивное общение перестает
спасать трусливого человека. В собственном одиночестве, в кротких безмолвных
собеседниках он  ощущает смутную угрозу своему существованию  и,  не в силах
вынести  себя  самого,   испуганный  одиночеством,  в  котором  его  страшит
отражение собственного лица,-- он бежит... Куда?
     Для  побега  во  внешний  мир,   в  хаос  беспощадных  обстоятельств  и
враждебных  лиц,  требуется  отвага  --  именно  то,   что  роковым  образом
отсутствует у труса. Положение  кажется безвыходным, пока трус с радостью не
находит   искомого  покойного  места.  Желанной  обителью   становится  мир,
создаваемый самим  трусом.  В  нем все  устроено  так, как хочется  пугливой
натуре, отшатывающейся  от  всего  неизвестного и  грязного. Здесь,  в тихой
обители,  сотворенной  своими  усилиями,  трус  находит  благодатный исход и
спасение. Ибо  свой уютный  мир  избавляет  его от  отчаянного  шага  в  мир
внешний,  освобождает  от  подчинения  его чуждым  законам  и устоям, против
которых  он не протестует, нет! но  которых  страшится и которым, вследствие
своего  испуга,  не способен  следовать. Собственный  малый  мир,  напротив,
созидается  им  в  полном  соответствии  со  своей  натурой и пристрастиями,
отчего,  оказывается,  чрезвычайно удобен и  интимен. Им же, своим миром, он
избавляется  от пугающего одиночества. Ведь теперь он  располагает не только
неотступным "я", но миром! целым миром!
     Если  трусу присуще трудолюбие  и склонность запечатлевать  свой  мир в
зримых  и  весомых  формах  --  а  такая склонность  должна появиться,  если
трусость  глубока: ведь страшновато жить  в  выдумке!  Так вот, если у труса
развивается способность запечатлевать свой  мир, то  большому  внешнему миру
вдруг может  явиться ученый,  писатель, редкий мастер своего ремесла, мудрый
мыслитель  или  внимательный воспитатель, чуткий к своеобразию  ребенка.  Но
никогда  великий  распростертый  мир  не  поймет, откуда явились  в нем  эти
неожиданные лица, которые он тотчас присваивает себе,  будто им сотворенное.
Присвоив,  мир  начинает безмерно  гордиться собой,  но  мы  с  негодованием
отвернемся от  похитителя  чужих  приобретений  и восславим  истинный  исток
дарования -- трусость!

     

     О, это увесистое  чувство, может быть самое тяжелое из  всех возможных.
Мы  должны уважать  его уже хотя бы  за чрезвычайный вес. Ведь чтим же мы  и
прославляем   спортсмена,  поднявшего   сколько-то  там  десятков  и   сотен
килограммов металла -- в  виде штанги. Я уверен, что  человек, вместивший  в
себя чувство злобы, выносящий его и мужественно пронесший через  всю  жизнь,
поистине заслуживает  звания  сильнейшего  тяжелоатлета  -- вместе  со  всей
причитающейся по  этому званию славой. Злобный человек  приучается к  редкой
концентрации всех своих  чувств и всего  своего существа на одном  предмете,
вызвавшем  его  злобу. Это  происходит почти  автоматически.  Ведь поскольку
злоба  имеет   чрезвычайный   вес,   всякий  охваченный  ею  предмет   мигом
перевешивает все  остальное. Подобно тому,  как  камень,  вогнувший клеенку,
устремляет к себе  все капли падающей на нее воды,-- так и злоба притягивает
к себе все силы души, концентрируя их на избранном предмете.
     Даже когда чувство  злобы отходит, привычка и умение  сосредоточиваться
на  чем-нибудь  одном  остается.  Благодаря  этому  возникают  на   редкость
целеустремленные и  стойкие  натуры,  умеющие все силы подчинить  достижению
желаемого.  Нужно ли объяснять, сколь полезно в личной и  общественной жизни
такое качество?
     Вообще злость -- эта младшая легкомысленная  сестра  злобы --  обладает
редкой способностью мобилизовывать телесные и  душевные силы.  Разозлившийся
человек становится неожиданно способен  к таким деяниям, которые не под силу
ему в безмятежном состоянии. Он, озлившись, дерзает подобно гению и вызывает
искреннее  удивление окружающих, никак не  ожидавших  от него  такой  прыти.
Благодаря незаурядному поступку, пусть лишь однажды и случайно совершенному,
человек   открывает  в  себе   неведомые  ранее  возможности.  Личность  его
развивается, он  проникается гордостью  и уважением к себе, и  приговаривает
радостно: "Вот  так  я!"  Неужели это преображение  человеческой личности не
стоит того, чтобы мы похвалили злость?

       

     Злопамятный  человек  --  поистине  не  утихающая  наша совесть.  Он --
свидетельство   великого  закона  жизни,  гласящего:  "Ничто   не   проходит
бесследно!"  Снисходительность к самим  себе  заставляет  нас легко забывать
собственные  прегрешения,  и  кто  знает, до каких глубин  безнравственности
опустились бы мы, не будь злопамятного человека.
     Вот уж кто не выпустит из памяти ни малейшего нашего проступка, вот кто
превратит его  в неумолимо  маячащий перед глазами призрак. И никакая мольба
не  избавит  нас  от  мести  собственного  прегрешения,   обретшего  силу  и
действенность благодаря любезности злопамятного человека.