соответствует сущности человека -- "казаться" или  "быть"?  Я  же утверждаю,
что между людьми есть единственный способ "быть" -- это "казаться". И потому
"выглядеть" -- несомненно -- важнее, чем "иметь в себе". Ведь основная масса
контактов между людьми мимолетна,  случайна, поверхностна. Наш  современник,
поглощенный  собственными  заботами,  не  имеет ни  возможности,  ни желания
уделять другому  пристальное внимание.  А потому почти все, что один человек
может  дать  другому,  заключается  в  быстротекущем  впечатлении. Мгновенно
отражаясь  в  маленьких зеркалах  человеческих  глаз, наш ближний  столь  же
стремительно  исчезает  из поля зрения. Что  остается в  нашей душе от него?
Случайно брошенное слово, смех, деталь одежды, изгиб губ, движение руки, тон
голоса,  которым  он  обратился  к нам.  Вот  и  все,  ничем  больше  мы  не
соприкоснемся  с  нашим  ближним;  ничего, кроме  этих случайных  следов  не
остается от него. Что мне за  дело до сокровищ души которые остаются мне  не
ведомы  и навсегда скрыты. Может быть, тот угрюмый человек, сидящий напротив
меня, терзается  болями человечества. Мне этого никогда не узнать, а вот его
хмурый вид уже оказывает свое неприятное действие. Пусть лучше он улыбнется.
И потому хорошо выглядеть -- значит быть, значит радовать и ободрять  людей,
самому  того не сознавая.  А это и  есть то ненарочитое благо, которое всего
дороже, и о присутствии которого в жизни тщетно мечтает большинство людей.
     Человек лицемерит не только перед  другими, а в гораздо большей степени
перед самим  собой.  И  ничто он не  склонен прощать  менее,  чем разрушение
своего  образа  в  его  же  собственных  глазах.  Не  стоит  видеть  в  этом
амбициозность  или  глупую  предвзятость,  свойственную  человеческому  "я".
Самообман играет великую созидательную роль в нашей жизни. Представьте, если
бы   человек  всегда  и  во  всяком  случае  следовал  душевному  состоянию,
неприятному  впечатлению минуты, вдруг возникшему чувству своей никчемности,
глупости или подлости. Под влиянием отчаяния  многие вообще потеряли бы вкус
к жизни,  погрузились в сумеречное состояние духа, а то и отдались различным
формам безумия.
     Это тем более  обидно, что  многие из чувств мимолетны, случайны, никак
не характеризуют действительное достоинство личности и должны быть как можно
скорее  забыты.  Но   и  когда  они  свидетельствуют  истину,  в  них   мало
справедливости и милосердия. Какой же выход  остается смятенной душе? Один и
надежнейший   --  лицемерие.   Человек   придумывает   себя,   внушает  себе
преувеличенное  мнение  о себе же  и,  самое главное,  начинает  поступать в
соответствии с ним. И  что же,  самообман раскрывается и возомнивший  лишнее
оказывается наказан реальным ходом дел? Ничуть  не  бывало!  События  обычно
принимают  такой оборот, как  если бы  человек в самом  деле  соответствовал
тому, в чем он лишь делал  перед  собою  вид. Так  державшийся жизнерадостно
вдруг  обретает  душевное  спокойствие;  из  того, кто ведет себя  уверенно,
уходит страх; к  беспомощному  приходит чувство силы,  а  к отчаявшемуся  --
надежда. Пусть  же лицемерием перед собой внушит себе человек, что он лучше,
и будет поступать в согласии с образом своим, и подлинно станет он  лучше, и
будет мир душе его!
     

     Мало  какому из  человеческих недостатков  выпало  столько нареканий  и
тяжких  обвинений,  сколько трусости. Иногда  легче бывает  сказать  о  себе
"подлец", чем признать более соответствующее действительности -- "трус". Это
и  немудрено,  ибо  трусость  есть  та  характеристика  души,  в которой  мы
признаемся  всего  труднее;  да и как отважиться  на  такое откровение, если
трусость .предполагает как раз полную  неспособность правдиво признать  свой
изъян... ведь такое признание пугает!
     С особым сочувствием к  незаслуженно гонимому, приступаем мы к апологии
этого  состояния  души.  Трусость безответна  и  потому в чем  только  ее ни
обвиняли. Но  что она такое?  Трусость -- это повиновение страху: содрогание
организма,  подчиняющее  всякое  движение  души  и  плоти.  Всепронизывающее
вздрагивание  подобно  последней  предсмертной  судороге  тела, из  которого
отлетает душа. Своей  дрожью  трус всегда при смерти. Смерть хозяйничает над
ним, и он -- ее покорный подданный. Однако, замечу я, смерть не худший среди
властелинов.  Множество людей  покоряются куда  менее внушительным  силам --
корыстолюбию, аппетиту, зависти, злости,  лести и множеству других. Движения
же труса подчинены призраку смерти, что, по крайней мере,  делает его участь
трагичной, хотя и не очень привлекательной.
     Трусость изначально  проявляется  в  нерешительности и робости, которые
личность  испытывает, вступая  в контакт с  внешним миром или  погружаясь  в
какое-нибудь   общее  дело,  соединяющее  ее  с  другими  людьми.  От  этого
проистекает  неодолимая  тяга  труса  к  уединению;  в  нем  все  отчетливее
преобладает  стремление  остаться  с самим  собой, в  неприкосновенности для
всего внешнего.  Оттого трус не составляет конкуренции отважному и дерзкому,
не  борется "за место под  солнцем", не отпихивает локтями слабого. Он робко
прячется в тени, принося тихую пользу, а если  и бесполезен, то уж во всяком
случае   не  вреден.  Вследствие   стремления  к  уединенности,  от  чувства
постоянной уязвленности  окружающим,  трус замыкается в себе. Он привыкает к
мечтательности,  он  собирает  в  свое  окружение  самые  кроткие  существа.
Таковыми чаще  всего оказываются книги, ласковые животные и прекрасные  виды
природы,  уединенные  и уютные  места.  Вовлекаясь  в столь изысканный  круг
общения, трус  развивает природную нежность и впечатлительность своей  души.
Не случайно из такого образа жизни рождаются духовно утонченные, на редкость