драконы, из чрева которых вышли  невиданные люди, евшие белые камни и пившие
кровь". Так преобразились в его сознании корабли,  караваи хлеба и  вино. Но
то же  самое  происходит  со  всем,  что для нас только слово.  Пока  мы  не
испытали того,  что  оно  значит, до тех пор  понимаем его по  аналогии,  от
известного,  приблизительно  и  неточно. Мало  услышать название  заморского
плода, если ты ничего, кроме яблок да груш не отведывал. Никакими эпитетами,
вроде  "сладкое",  "кислое",  "терпкое", "горькое" тут не  обойдешься.  Надо
увидеть,  потрогать, надкусить, и только этим -- чуть-чуть  знать.  Так  это
всего  лишь  фрукт! А  если  коснуться  более  высоких  материй? Ведь  какие
тонкости слово выражает  -- как  подумаешь, дух захватывает!  Неужели  можно
всерьез  полагать, что  достаточно  слово услышать  или в словаре  прочесть,
через "кислое" да "терпкое" его определить и вот оно уже твое, слово-то? Фиг
вам, извините за выражение.
     Только  если  слово  проступило  через  твою  собственную  жизнь,  если
напиталось твоими жизненными соками, если собственная  твоя судьба  (tutti!)
-- тем,  что  ты претерпел, что испытал, чему радовался  --  его  вымолвила,
тогда оно действительно  твое --  слово. Без жизни  человека слово смысла не
имеет. Пустой звук оно тогда --  да и только.  Поэтому слова произносятся не
движением языка, а проживанием жизни. Как жизнь идет, такие и слова в каждом
складываются. Произнести слово легко -- достаточно  дикции; а  вот вымолвить
--  ох  как трудно:  требуется усилие души.  Легко  стать  перед  зеркалом и
кричать "люблю,  люблю!", а попробуй  это слово впервые любимой вымолвить...
Эх!
     Ну, хватит, заболтался  я  с вами.  Кто пережил,  тот  понял, а кто  не
понял, может  быть потом сообразит. Впрочем, и  не  всем сказанное  понимать
надо.
     И  еще  одно  в  завершение.  Понятно  должно  быть  из сказанного, что
обманывает человек словами своими большей частью ненамеренно.  Он  просто не
знает  подлинного   нрава  слов.  И  думает,  наивный,  что  любыми  словами
пользоваться можно,  если  научился  их  произносить и с  другими  сочетать.
Честно,  искренне, в радости начинает слова выговаривать, а на поверку, если
вдуматься, сплошной  обман получается.  Что  ж удивляться: не прожитое -- не
нажитое.
     

     В честолюбии содержится юношески пылкое приятие  красоты и многообразия
мира.  Никто  не  относится  к действительности с  таким воодушевлением, как
честолюбец.  Он  --  самый  великий  миро-устроитель, он  полон  
неугасимого
энтузиазма, он верит истово в будущее мира, и эту огненную веру обнаруживает
неистовством своего самоутверждения. Честолюбец дерзок, пылок, чувствителен,
даже  если  он подчеркнуто  сдержан, сосредоточен, немногословен, даже  если
печален, робок или угрюм.
     Вообще  внешность и поведение его могут  быть  самыми  различными, и мы
скоро зашли  бы  в тупик,  пытаясь  выявить честолюбца  по особым приметам и
манерам поведения. Все его  действия направлены  к избранной цели,  и потому
сколь многообразны  пути к ней, столь же различается  его поведение. Поэтому
сказанные в  начале  слова  следует  считать  душевной  особенностью  натуры
честолюбца, характеристикой его  внутренней  жизни. Поведение же его, и даже
мысли о себе самом, могут оставаться предельно скромными, непритязательными,
трудолюбивыми.
     Чествование  приятно  каждому,  но  единственно  честолюбец  превращает
стремление к почестям в главный нерв и смысл своей жизни. Идея величия манит
его. В грезах сновидений он, должно быть, нередко видит себя слоном, а после
пробуждения сожалеет: зачем он в самом деле не  родился серым гигантом,  или
синим китом, или -- того больше -- Великим Морским Змеем!
     Яркие,   почти  живые  грезы   развивают   в   честолюбце   способность
воображения, умение мечтать, а также неудовлетворенность малым. В отличие от
тщеславия,  которое  все  запечатлевается  в эффектной  вспышке,  честолюбие
является  гораздо   более  глубокой  и   серьезной   устремленностью  жизни.
Неудовлетворенное честолюбие способно сжечь человека изнутри, и оттого  даже
вполне преуспевшие честолюбцы редко и глухо признаются себе в сущности своей
натуры, и  еще реже думают о  ней.  Их знание о  своем  честолюбии -- тайное
знание, скрыто  диктующее  все поступки,  но крайне редко  заявляющее себя в
явном и откровенном виде. Одной из причин такой скрытности является глубокая
суеверность честолюбивых натур; они не заявляют о  своих притязаниях,  боясь
"сглазить"  и  обидеть  богиню удачи. Они  чрезвычайно  ранимы, нет для  них
ничего  болезненнее насмешки,  и ничего они  не страшатся более, чем уронить
мнение о себе.
     Оттого, что честолюбивые  стремления  обычно  сокрыты,  они не  мозолят
глаза  и  не  досаждают  окружающим.  Напротив, честолюбивый  человек  легко
уступает  в  мелочах,  он  никогда не  встревает  в склоку  и  тяжбу,  он не
притязает  на все  те  маленькие поощрения и достижения,  которые так  ценят
обыкновенные  люди  и  вокруг которых  кипят почти все страсти нашей обычной
жизни. Сияющие цели  честолюбца -- его далекое  солнце, которое ему светит и
его  манит. В  движении к  этому  свету  он может,  конечно, по  небрежности
наступить на соседскую мозоль,  но никогда не сделает этого со зла  и обычно
весьма доброжелателен  к окружающим.  Они  ведь увлечены  малыми, будничными
целями, и потому не соперники ему. Самой обыденностью своих  целей  и жизней