побуждение, жест или слово, входят составным элементом  в вычурное движение,
начало  и конец которого скрыты от  глаз наблюдателя. Едва ли даже чопорному
человеку  дано знать их.  Для  него  содержание  жизни всецело  подчинено ее
ритуалу. Поэтому  у  тех,  в ком чопорность  вытеснила иные,  укрощающие  ее
душевные  качества,  и  заполнила собой  все пространство внутреннего  мира,
жизнь исчезает вовсе и остается один лишь ритуал -- самодовлеющий и все себе
подчинивший.
     Но  чтобы  по справедливости оценить чопорность, вспомним,  что многое,
составившее впоследствии самую суть нашей натуры, входило  в нас путем почти
бессознательного подражания, невольного подчинения обычаю и следования тому,
чем нам  хотелось  бы  быть,  но  чем  мы  вовсе  не  были. Не  было ли  это
выполнением ритуала, достаточно чуждого  нашим непосредственным побуждениям?
Однако  проходило  время,  мы свыкались  с  ним,  выдуманное  или непонятное
становилось привычным; и то, что  принималось по нужде, из боязни показаться
смешным или  в порыве  дерзкой самоуверенности, постепенно становилось нашим
"я".
     В  каждом  человеке  живет  странная привязанность  к  привычным формам
действительности -- тем проявлениям ее, в которых она впервые возникла перед
нами,  была нами принята  и сочтена за  реальность.  Никто  не  признает,  к
примеру, "ум как таковой". Каждый связывает  с  ним  совершенно особый склад
суждений и строго определенную манеру выносить их. Лишенный этих  примет, ум
едва  ли  будет  признан;  да  и  то  лишь  со  снисходительным  уточнением:
"чудачество".  Также   никто   не  желает  "вообще  благодарности",  получая
удовлетворение лишь в случае, когда будет отблагодарен "как подобает". Мы не
выносим  счастья, о  котором не знаем точно,  что  это  счастье, и  радости,
которая не приняла вид, позволяющий ее опознать. Поистине, люди стремятся не
к радости или счастью, благополучию или торжеству,  славе или  величию,  а к
удовлетворению  своих представлений.  Истинный  предмет их вожделений  -- те
пусть  скромные  или даже  ложные жизненные приобретения,  которые  для  них
узнаваемы и привычны. Только они приносят душе покой.
     Привычное делает нас своими  безропотными слугами. Мы хотим лишь  того,
чему  знаем  цену и в  реальности чего  уверил  нас  прежний  опыт. Нужно ли
доказывать,    что   этот   опыт   совершенно   случаен,   что   его   право
свидетельствовать реальность ничуть не больше,  чем у прямо противоположного
хода  дел.  Однако с трогательной кротостью мы следуем за раз явившимися нам
формами жизни, повторяя все их очертания и  желая лишь того, что заключено в
их границах. Чопорная натура отличается от прочих только тем, что делает это
всеобщее инстинктивное  правило  сознательным принципом поведения.  То, чему
другие  следуют  невольно,  для  чопорного стало  явным пристрастием. Он  не
посягает   на   независимость   поведения  других   людей.   Его  страсть  к
выдержанности  манер  и соблюдению  церемониала,  его  привязанность к своим
предрассудкам, которые  он  не  считает  нужным скрывать  и  делает  нормами
поведения, сочетается с невозмутимым  приятием совсем иного стиля жизни. Без
невозмутимости  чопорность  немыслима. Ведь всякое  возмущение, негодование,
раздражение подчиняют нас непосредственным чувственным импульсам, что делает
невозможным неукоснительное, всегда  и во всем, следование ритуалу. Чопорная
натура -- образец самообладания, столь редкого в современных людях качества.
Не потому ли сама чопорность выглядит сегодня реликтовой,  почти исчезнувшей
чертой  душевного  склада личности,  о которой  мы вспоминаем  скорее  как о
старинной фигуре  из  музея восковых  фигур, чем как о свойстве знакомых нам
людей.
     

     Завистник выполняет полезную  жизненную  миссию,  вызывая в  окружающих
чувство  глубокого удовлетворения и гордости  собой. Уже  за одно это каждый
должен быть ему -- завистнику -- благодарен.
     Подлинно  талантливый  завистник  безобиден  и  несчастен.  Государство
должно  поддерживать его  существование;  ведь влачимая им  жизнь тягостна и
насквозь  социальна, поскольку  целиком отдана  другим. Одаренный  завистник
совершенно поглощен  своим чувством и тонет в нем, неспособный предпринимать
никакие действия, нацеленные  на  приобретение предмета  своей  страсти.  По
правде сказать,  он и не хочет его приобретать или  отнимать у  другого. Как
подлинный гурман, он болезненно наслаждается собственным чувством зависти  и
само это страдание доставляет ему губительное удовлетворение.
     Когда  же случай или снисходительность окружающих  дают ему то, чего он
жаждет, завистник становится обескуражен и преисполнен грусти.  Теперь он не
знает, чем занять  себя. Ведь единственное увлекавшее его чувство нашло свой
исход,  пролилось на  землю и  впитано сухой почвой  -- роль которой  играет
попавшая   ему  в  собственность   вещь,  положение  в  обществе   или  иное
приобретение.  Настоящий,  осознавший  свою  природу  завистник,  вовсе   не
стремится к приобретениям, а находит скорбное утешение в одном липшь чувстве
зависти -- этой превращенной форме радости за других.
     Только    еще     не     нашедший    себя     завистник,    раздираемый
непоследовательностью, воспаленный злобою, являет собой  силу разрушительную
и негодную. Тот, действительно, способен преступить  все нормы человеческого
общежития во имя обладания вожделенным. Даже готов уничтожить предмет своего
упоения, если  им владеет другой и  нет  шансов обрести его. Таков  "злобный
завистник"  --эта нелепая карикатура на подлинно глубокий  и последовательно
завистливый характер.