обыденному  существованию  прорываются в  хвастливости. В  ней  переливается
красками преувеличенная гордость собой, неспособная удержаться в душе. В ней
живет  нетерпеливость,  жажда жизни:  желание, чтобы скорее шли  события,  и
чтобы  они имели ярчайший  из всех возможных исход. Хвастун творит  поистине
великолепные  миры.  Что  ж  из  того,  что  они  находятся  по  ту  сторону
реальности?
     Хвастливы  политики  и целые  правительства, дружно гарантирующие своим
народам  блаженное  будущее,  и  никогда не  выполняющие  обещаний. Хвастлив
влюбленный, смело обещающий подарить  возлюбленной целый  мир; без робости и
опаски  произносит он  эти  слова,  ибо  знает, лукавый,  что любимая желает
только  его. Хвастливы родители, снисходительно,  а иногда гневно  поучающие
свое  чадо: вот я в твои годы...!  Словом, хвастливостью  пронизана вся наша
жизнь, и в  этом пустом шуме тонут  миражи истинного хвастуна,  и становится
грустно ему,  и  замолкает он в растерянности, ибо все легко  принимают  его
слова  за правду,  но и тогда  ими совершенно  не интересуются  ...поскольку
заняты своим  --  сами  хвастают  напропалую! 

     У  хвастовства есть  особая обаятельная  разновидность --  бахвальство.
Если  хвастливость  может  быть  подчинена корыстным  целям,  то бахвальство
навсегда  породнено   с  шуткой  и  оттого  не  принесет  ощутимого   вреда.
Хвастовство, полное к себе иронии, и есть бахвальство.
     Оно само себя не принимает всерьез, готовое в любой момент  рассмеяться
и  признаться выдумкой. Эта округлая, добродушная, улыбающаяся хвастливость,
обычно  присуща   физически  сильным,  добрым  и  уверенным  в  себе  людям.
Улыбающийся  хвастун, всегда  готовый свою  выдумку обернуть шуткой -- таков
бахвал. Он не может не вызвать ответной улыбки.
     Бахвалится восторженный и опьяненный жизнью человек,  не вкладывающий в
свои  слова  двойного  смысла,   не  ведущий  ими   интриги,  а  простодушно
наслаждающийся прелестью  выдумки, собственной мощью,  красотой мира. Да  не
исчезнет никогда это бурление торжествующей  жизни, столь мило являющее себя
в бахвальстве!
     

     Ревность, наверное,  самая  свирепая, самая  лютая страсть. Она  бывает
опаснее  взбесившегося  льва  и  гонимого  амоком  безумца.  Ничто  не может
остановить  ревность,  если  она проросла  в  душе  и  дала  метастазы.  Где
господствует ревность, там жди несчастья.
     Так обычно думают о ревнивости и потому  за ней утвердилась худая слава
беспочвенного  и  глупого притязания  на  жизнь  и  независимость  ближнего.
Однако, в отличие от данного одностороннего  мнения, в  ревности  я  склонен
усматривать   первую  попытку  "я"  утвердить   себя:  начальное  проявление
личностью собственной натуры,  свидетельство  не равнодушия к окружающему. В
ревности заявляет о себе все, что человеку дорого. Сила  ревности показывает
накал  стремления отстоять, сохранить, уберечь то, что личность в  этом мире
признала своим.
     Не  ревнует лишь  тот, кто ничем не дорожит  и ни на что  не притязает.
Проблема не в ревности. Проблема в том, что она  с нами делает. Без ревности
все для человека стало бы чужим, ни в чем бы не находил он себя --  и такой,
ничем  не дорожащий,  пребывал бы в вечном скитании,  как гонимый по  дороге
сухой  лист.  Ревнивость же  соседствует  со  страстностью,  и  не  случайно
выражение  "ревностное  служение" служит  обозначением наилучшего выполнения
долга.
     Нет  человека более заботливого,  чем ревнивец.  Правда,  он бывает так
поглощен   этой  заботливостью  и  ухаживанием  за  дорогим  существом,  что
перестает само это существо замечать. Тот, к  кому относятся ревниво, подчас
принужден  поступиться  своей  свободой,  что весьма утомительно  и вызывает
естественное раздражение. Однако  взамен  некоторых  причиняемых  неудобств,
ревнивец  дарит свое  не  знающее меры  усердие --  и  сколь  многого  можно
добиться, если его умело использовать'
     Ревнивца  стоит  пожалеть,  ибо  он  схож  с  больным  ребенком;  он, в
сущности, слеп  как  андабат,  и становится  жертвой  этого  своего  недуга.
Андабатами в Древнем Риме называли гладиаторов,  чье лицо  закрывал щиток  с
узкими  прорезями, отчего воин почти  ничего не  видел.  Отчаянно размахивая
мечом, андабат старался восполнить  этот недостаток,  но  чаще всего поражал
воздух,  тогда как  подкравшийся  противник  набрасывал  сеть  и наносил ему
смертельную рану. У  нас не может не возникнуть сочувствия к этой яростной и
трагически беспомощной фигуре!
     ¶ПАМЯТКА РЕВНИВЦУ§
     Ревность -- лютый зверь. И обходится с ней следует, как с лютым зверем.
Животные обычно  опасаются человека.  Они, видимо,  ощущают  в  нем  смутную
угрозу всему живому. Такая угроза  действительно  заключена в  людях. Это --
готовность человека убивать. Неуловимо присутствующая в человеке решимость к
убийству служит  едва ли  не важнейшим  основанием  укрощения  животных. Это
верно,  даже  если человек любит животных,  добр к ним  и укрощает их лаской
своей. Человек  есть тот, кто может убить и  в ком убийство может явиться не
из вынуждающих его  условий (голод, угроза  жизни и т.п.), а из  собственной
его  воли.  Укорененная  в  человеческом  существе  способность своевольного
убийства угадывается, должно быть,  тонкой чувствительностью живых существ и