"подлинную традицию" (чжэнь чуань), существующую вне всяких явленных
  ее признаков, деление практики  на  "внутреннюю"  и  "внешнюю",  на
  "обладающее формой" и "бесформенное". Так, Цзинь Имин в своей книге
  "Основы кулачного искусства Удан" (1929 г.) указывает:
      "В  кулачном  искусстве  существует  различие  между  тем,  что
  обладает формой, и бесформенным. Обладающее формой -- это  движения
  руками и ногами, стойки и повороты. Разучивая их день  и  ночь,  их
  легко перенять. Бесформенное -- это внутреннее постижение, о котором
  нельзя сказать словами. Перенять его трудно..."
      "Непередаваемая словами" глубина  ушуистской  практики  и  есть

  та самая реальность "единого превращения", которая не может быть ни
  идеей, ни понятием, ни  даже  фактом,  но  воплощает  собой  чистую
  текучесть, предельную конкретность  существования.  Эту  реальность
  нельзя понять и вообще "познать"; ее может лишь  "сердцем  постичь"
  тот, кому воистину уже "нечего  терять"  и  кто  добился  "ледяной"
  невозмутимости  сознания,   кто   живет   в   потемках   вездесущей
  предельности самообновления:
      "Впереди меня все темно, позади меня все смутно..."
      Классической  иллюстрацией   символической   практики,   давшей
  жизнь традиции ушу, может служить рассказ уже известного нам повара
  Дина. Этот премудрый Мастер (ибо  китайский  мудрец  --  целиком  и
  полностью  практик,  человек  дела)   разъясняет   секреты   своего
  мастерства в следующих словах:
      "Поначалу я видел перед собой туши быков,  но  через  несколько
  лет я их уже не замечал. Ныне я доверяюсь духовному соприкосновению
  и не смотрю глазами. Я перестал следить за собой  рассудком  и  даю
  волю божественному желанию... В туше предостаточно всяких пустот, а
  мой нож не имеет толщины,  и  если  не  имеющее  толщины  ввести  в
  пустоту, ножу всегда найдется  место,  где  погулять.  Когда  же  я
  подхожу  к  сложному  сочленению,  я  собираю  воедино  свою  волю,
  тщательно веду нож, а потом  одним  незаметным  движением  рассекаю
  тушу..."
      В  акте  резания  нож  повара   и   туша   быка   "претерпевают
  превращение", теряют себя, становятся всеобъятной и  всепроницающей
  пустотой. Точнее сказать, встреча ножа  и  туши  знаменует  как  бы
  проникновение "пустоты в пустоту"; она подобна, если воспользоваться
  словами чань-буддийской сентенции, "выливанию чистой воды в  чистую
  воду". Нож  повара-даоса  благодаря  собственной  самотрансформации
  открывает  в  физическом  теле  иное  --  символическое,   теневое,
  пустотное --  тело,  не  имеющее  анатомии.  Материальные  предметы
  растворяются в этой пустотной, но  энергетически  насыщенной  среде
  интимной Встречи, мирового согласия, подобно тому как звуки  музыки
  рассеиваются в соответствии с  ее  целокупным  ритмом  (повар  Дин,
  напомним, работал, словно бы танцуя). По китайским  представлениям,
  это  пространство  абсолютно   свободной   сообщительности   вещей,
  вездесущей предельности бытия  было  также  пространством  "единого
  дыхания",   "единой   энергии"   (и    ци)    мира.    Ибо    сфера
  взаимопроникновения  и  взаимозависимости  всех  вещей  составляет,
  конечно, единый организм, единое тело,  хотя  тело  это  в  пределе
  своего существования "пустотно-всеобъятнос".
      Вполне  понятно,  что  пространство  "единого   дыхания"   этой
  вселенской единотелесности есть также  пространство  "божественного
  желания" --  вестника  кристальной  чистоты  и  алмазной  твердости
  сознания, обозначавшегося в китайской литературе  словом  "сердце".
  Сам выбор термина  в  данном  случае  весьма  примечателен.  Сердце
  причастно и к деятельности разума, и к жизни чувства; благодаря ему
  только и становится возможной гармония того и другого.  К  тому  же
  сердце воплощает сокровенную глубину духовной  жизни  человека,  ее
  неизбывное таинство и, более того, интуиция сердца делает  для  нас
  внятными секреты вещей, нас окружающих. Вот почему именно "сердечное
  сознание", сердечно участливая мысль лежит в основе  символического
  миропонимания китайской традиции.  Это  миропонимание,  как  видим,
  опирается не на чувственное восприятие или "данные" умозрения, а на
  первичную жизненную интуицию, предвосхищающую всякий опыт и  всякое
  знание.
      Жизненный идеал в традиционный китайской  культуре,  в  отличие
  от Европы, не есть ни познание, ни творчество. Китайский мудрец  не
  стремится ни познать мир с целью владеть им, ни оставить след в этой
  жизни, выразив себя без остатка. С гениальной простотой,  достойной
  одной из древнейших цивилизаций мира, китайская традиция  объявляла
  высшей целью жизни "питание", "вскармливание" самой... жизни. Мудрый
  человек, по представлениям китайцев, потому и мудр, что вкушает "от
  полноты  жизненных  свойств".  Он  умеет  наслаждаться  жизнью,  не
  разрушая ее, но, напротив, восстанавливая ее высшую цельность.  Эта
  символическая полнота бытия, лишь предчувствуемая, угадываемая нашим
  сознанием, но постигаемая со всей определенностью интуицией сердца,
  отождествлялась в Китае с понятием  "Неба"  или  "небесной  полноты
  природы". В древних даосских книгах утверждается: "человеческое  --
  снаружи, небесное -- внутри"; "человеческое  есть  то,  что  делает