беспечности и легкомыслию, от нее веет самоуглубленной работой духа,
  она  исполнена  безупречной  внутренней   сосредоточенности;   она,
  поистине,  сродни  подвижничеству,   но   подвижничеству,   которое
  свершается в гуще повседневной  жизни  и  не  отделено  от  обычных
  житейских дел. Величайший мудрец,  говорили  древние  даосы,  живет
  "погребенным среди людей".
      "Мудрый  не  отличается  от  других  в  том,  что  он  говорит,
  действует и мыслит. А тем, что он никогда не говорит, не  действует
  и не размышляет, он  отличается  от  других  людей"  (изречение  из
  даосского трактата "Гуань Иньцзы").
      В наследии ушу мы тоже  рано  или  поздно  открываем  для  себя
  практику,  в  которой  на  удивление  органично  и  ненасильственно
  соединяется методика оздоровления и омоложения, техника рупокашного
  боя, эстетизм телесной пластики и моральное совершенствование. И все
  эти  аспекты  традиции  ушу  пронизаны   духом   легкой,   как   бы
  непритязательной и потому истинно жизненной свободы. Последнее слово
  здесь принадлежит все-таки самому человеку, не связанному застывшими
  формами, погруженному в стихию  вольного  творчества  --  настолько
  вольного, что мудрый даже "забывает"  о  себе.  Возможно  же  такое
  потому, что китайский мастер, каким бы делом он ни занимался, втайне
  верит, что в жизни все само  собой  сходится  наилучшим  образом  и
  подлинная красота не может не быть одновременно истинной пользой  и
  настоящей добродетелью. Мудрость, в китайском понимании, -- это сама
  жизнь,  но  жизнь,  открытая   человеком,   до   последней   мелочи
  осмысленная. Вот это искреннее доверие к жизни и  составляет  исток
  стилистического единства  китайской  культуры,  источник  по-детски
  чистой радости китайского художника, китайского учителя.
      Не  следует,   конечно,   забывать   о   качественном   отличии
  мистического опыта дао и опыта предметного. Любовь к  дао  --  выше
  "любви к искусству". Это  тонкое  различие  распространяется  и  на
  традицию ушу. Мастер Сюэ Дянь начал свою книгу о кулачном искусстве
  с разговора о различиях между "воинским искусством"  и  "искусством
  дао". "Те, кто упражняются в воинском искусстве, -- писал Сюэ Дянь,
  -- заботится о позах и уповают на физическую силу. Те, кто постигают
  искусство дао, заботятся о  питании  энергии  и  поддержании  духа,
  движения свои направляют волей, а раскрытия  силы  достигают  через
  дух..."    Нередко    в    китайской     литературе     встречается
  противопоставление кулачного искусства  и  гунфу.  Существует  даже
  старинная поговорка, гласящая: "Все кулачные приемы не стоят одного
  гунфу". И еще одно изречение того  же  рода:  "Сила  не  составляет
  кулачного искусства, кулачное искусство не составляет гунфу".
      Но довольно примеров. У нас уже не  может  возникнуть  сомнение
  в том, что практика ушу была в глазах  знатоков  чем-то  неизмеримо
  большим, чем техника оздоровления или рукопашного боя.  Речь  идет,
  очевидно, о такой деятельности, которая каким-то образом  соединяет
  в себе покой созерцания и действие,  а  главное,  действенность;  в
  котором сходится бездействие и труд, созерцание и свершение,  жизнь
  сознания и жизнь тела. В древнекитайских книгах работе  предметной,
  технике орудий нередко противопоставляется "техника  сердца"  (синь
  шу), т.  е.  работа  с  сознанием,  медитативная  деятельность  или
  деятельная медитация.  Подобная  духовная  практика  позволяет  все
  свершать без усилия, воздействовать  на  окружающий  мир  интимным,
  "сердечным"  внушением;  она  предполагает  безмолвно-доверительные
  отношения между людьми. По той же причине китайский мудрец  --  это
  обязательно  Господин  жизни,  человек,  обладающий  всей  полнотой
  власти, хотя и употребляющий свою власть совершенно ненасильственно
  и даже  неприметнр  для  всего  живого.  В  даосских  книгах  такая
  практика, знаменовавшая слияние знания и действенности, именовалась

  "сохранением единства" (шоу и), ведь "следование великому  Пути"  и
  есть,  как  мы  уже  знаем,  достижение,  реализация  всей  полноты
  человеческих  свойств  жизни.  Эта   практика   лежит   у   истоков
  человеческой культуры, коль скоро культура есть жизнь,  пронизанная
  сознанием, жизнь осмысленная и сознательно прожитая.
      Надо  сказать,  что  практика   ушу   рассматривалась   старыми
  мастерами именно как проявление  такого  рода  синтетически  единой
  практики мудрого. Знаменитый мастер Сунь Лутан на первой же странице
  своей книги  "Цюань  и  шу  чжэнь"  ("Изложение  подлинного  смысла
  кулачного искусства") заявляет, что "Путь в мире --  один"  и  что,
  "хотя приемы разных школ кулачного искусства несходны,  принцип  их
  един"; все школы ушу, продолжает Сунь Лутан, "имеют  своим  началом
  Пустотно-отсутствующее  (так  в  даосизме   называлась   предельная
  реальность.   --   В.   М.)   и   находят   свое    завершение    в
  Пустотно-отсутствующем". Современный патриарх  школы  Багуачжан  Ли
  Цзымин пишет: "Кулачное искусство в основе своей  есть  превращение
  Единого дыхания. Сущность его столь велика, что она не имеет ничего
  вовне себя и столь мала, что  не  имеет  ничего  внутри  себя.  Она
  простирается за пределы мироздания и  пребывает  в  нас  самих.  Не
  восприняв сердцем то, что передается изустно, трудно ее постичь".
      Теперь не будет удивительным узнать,  что  в  старой  китайской