"внутренним" школам, в которых  эти  общие  принципы  ушу  получили
  наиболее полное и  законченное  выражение.  В  приложении  помещены
  переводы  избранных  текстов  традиции  ушу.  Они  помогут  русским
  читателям  ощутить  дух  классических  китайских  школ   "воинского
  совершенствования",  познать  ту  возвышенно-строгую   и   все   же
  доверительную,  по-домашнему  дружескую  атмосферу  школы-семьи,  в
  которой столетиями вызревала и оттачивалась  традиционная  практика
  ушу. Коль скоро речь зашла о мудрости традиции, уместно  напомнить,
  что мудрая истина -- этот итог не размышлений, а самой жизни. Она не
  выдумывается, а открывается и передается. Не может считать истинное
  знание только своим личным достоянием и автор этого очерка. Принимая
  на себя ответственность за все содержащиеся в нем ошибки, я посвящаю
  его своим учителям.
                                              Алушта, октябрь 1991 г.

                  УШУ И ТРАДИЦИОННАЯ КУЛЬТУРА КИТАЯ

      Когда мы обращаемся к традиции ушу в  Китае,  желая  определить
  ее предмет, ее историю и отличительные особенности, мы сталкиваемся
  прежде всего с отсутствием в европейских языках понятий,  пригодных
  для обозначения практики ушу. Более того, такого понятия нет даже в
  современном китайском языке. Общеупотребительный нынче термин "ушу",
  что  значит  буквально  "воинские  искусства",   вошел   в   обиход
  сравнительно  поздно  --  лишь  в  период  существования   КНР.   В
  гоминьдановском Китае (т. е. в 20-40-х гг. XX в.) был принят термин
  "гошу"  --  "государственное  искусство",  созданный,  вероятно,  в
  подражание и одновременно в пику японцам, которые свою национальную
  борьбу  сумо  называли  "государственным  спортом".  В  старой   же
  китайской литературе мы обычно встречаем выражение "цюань-шу", т. е.
  "кулачное  искусство"  или,  лучше  сказать,  "искусство   Кулака",
  поскольку самое понятие "кулак" служило в традиции ушу обозначением
  всей совокупности  практики  ушу  и  сопутствующего  этой  практике
  духовного опыта. Наконец, среди китайцев Гонконга  и  Юго-Восточной
  Азии, а также  на  Западе  распространен  термин  "гунфу",  который
  традиционно обозначал  различные  виды  религиозного  подвижнества,
  духовного совершенства и, как следствие,  те  или  иные  "чудесные"
  способности последователей  даосизма  и  буддизма.  Еще  и  сегодня
  занятия ушу называют в Китае "тренировкой ради гунфу".
      Расплывчатость терминологии, относящейся к наследию  ушу,  сама
  по себе знаменательна. Она свидетельствует о том, что в этой  очень
  самобытной, чисто китайской традиции мы встречаемся с особой и даже,
  можно сказать, почти неизвестной в современной цивилизации практикой
  -- практикой предельно целостной и синтетической по своей  природе;
  некоей практикой практик, неразложимой на  отдельные,  признаваемые
  обществом  виды  человеческой   деятельности   и   тем   не   менее
  присутствующей в каждом из них. Именно эта  "всеобъятная",  как  бы
  беспредметная, одновременно духовная и телесная практика, составляла
  действительную основу культурной традиции Китая, в ней эта традиция
  находила свое подлинное оправдание. Уже  в  китайских  классических
  книгах имеется  немало  тому  подтверждений.  Например,  в  главном
  конфуцианском каноне "Лунь-юй"  (V  в.  до  н.  э.)  записан  ответ
  Конфуция на высказывание некоего современника, поражавшегося широтой
  познаний великого китайского мудреца. "В молодости я был  беден,  и
  мне приходилось заниматься разными делами -- вот  почему  я  многое
  умею", -- сказал Конфуций, словно извиняясь за свою осведомленность
  в "низменных" житейских делах, и затем добавил,  как  бы  размышляя
  вслух: "А вообще-то, должен ли благородный муж многое  уметь?  Нет,
  совсем необязательно!" Конфуций и сам на  склоне  лет,  как  гласит
  предание, "жил в праздности" и считал, что он велик вовсе  не  тем,
  что много знает и умеет, а тем, что "учится  без  устали"  и  даже,
  поглощенный    учением     --     этим     непрестанным     усилием
  самосовершенствования, -- довольствуется самым необходимым в  жизни
  и "забывает о  надвигающейся  старости".  Сходный  жизненный  идеал
  исповедовали и древние даосы, которые вместе с  Конфуцием  заложили
  основы китайской традиции. В  книге  даосского  философа  Чжуан-цзы
  (начало III в. до н. э.) есть рассказ про  некоего  необыкновенного
  повара по имени Дин, который разделывал  туши  быков  так  легко  и
  изящно, словно танцевал под музыку и нож его  никогда  не  тупился.
  Рассказ о секретах своего искусства повар  Дин  начал  словами:  "Я
  люблю Путь, а он выше мастерства..." Можно  вспомнить,  наконец,  и
  даосский афоризм, гласящий: "Великое мастерство похоже на неумение".
  И гунфу для китайцев -- это всегда свершение без усилия,  неизбежно
  обременительного.
      Итак, истинная  мудрость,  согласно  китайской  традиции,  есть
  Путь (дао), который по определению не есть идея или понятие -- ведь
  Путь не имеет конца, он есть только  открытость.  Дао  не  сводится
  также к какой-либо предметной, определяемой практике, будь то труд,
  познание  или  даже  "свободное  творчество".  Мудрость   предстает
  "праздностью" --  вестницей  полной  освобожденное_  духа,  но  эта
  возвышенная,  культивированная  праздность  вовсе  не   равнозначна