Приемная представляла собой просторную комнату, Расписанную птицами и орхидеями.
 Приемная называлась «Комната орхидей». Появился слуга с чаем и сладостями. 
Птицы не пели, орхидеи не благоухали, и Мусаси начал позевывать.
    Наконец появился круглолицый седоволосый придворный, а может, и министр.
    —  Вы Мусаси? — спросил Сакаи Тадакацу. — Простите, что заставили вас ждать.

    Сакаи был крупным даймё, но в замке занимал весьма скромный пост, имея 
одного человека в услужении.
    Мусаси склонился в поклоне, произнеся предписанную этикетом Фразу:
    ~~ Я — Миямото Мусаси. Ронин из Мимасаки, сын Мунисая, из рода Симмэн. 
Явился, повинуясь воле сёгуна.
    Тадакацу закивал головой, тряся двойным подбородком.
    —  Вас рекомендовали монах Такуан и даймё Ходзё, владетель Авы однако в 
последний момент планы сёгуна переменились,— смущенно заговорил он. — Ваше 
назначение не состоялось. Совет старейшин сегодня собирался еще раз по вашему 
поводу. Мы повторно обратились к сёгуну, но, увы, тщетно.
    Старик сочувственно взглянул на Мусаси.
    —  К сожалению, в нашем бренном мире подобные превратности подстерегают нас 
на каждом шагу, — добавил он. — Впрочем, неведомо, счастье или беда оказаться 
на официальном посту.
    — Да, господин, — ответил Мусаси.
    Слова Тадакацу звучали музыкой в ушах Мусаси. Радость переполняла его 
сердце.
    —  Я понимаю справедливость высочайшего решения, господин. Весьма вам 
признателен,— радостно произнес Мусаси.
    Он увидел волю небес в таком повороте событий, проявление той воли, которая 
несравненно могущественней власти сёгуна.
    —  Я слышал, вы интересуетесь живописью, что необычно для самурая, — 
дружелюбно продолжал Тадакацу. — Я хотел бы показать сёгуну образчик вашего 
художественного дарования. Будьте выше пошлых сплетен. Благородный самурай не 
унижается, опровергая грязные слухи, а оставит немое свидетельство чистоты 
своего сердца. По-моему, для этого лучше всего подходит живопись. Как вы 
думаете?
    Тадакацу ушел, предоставив Мусаси возможность обдумать его предложение.
    Мусаси выпрямился. Он понял смысл слов Тадакацу: сплетня не достойна того, 
чтобы на нее отвечать. Он должен представить зримое доказательство благородства 
своей души. Честь его останется незапятнанной, и он не подведет друзей, 
рекомендовавших его, если сумеет создать достойное произведение.
    Взгляд Мусаси упал на белую шестистворную ширму в углу комнаты. Она словно 
манила художника к себе. Вызвав дежурного самурая, Мусаси попросил принести 
кисти, тушь, выдержанную киноварь и синюю краску.
    Мусаси много рисовал в детстве, спасаясь от одиночества. В тринадцать лет 
он забросил рисование и не касался кисти до двадцати лет. Во время странствий 
он не упускал возможности осмотреть росписи в старинных храмах или живописные 
свитки в аристократических домах. Особое впечатление на него произвела 
возвышенная простота рисунков. Увидев белку с каштанами в доме Коэцу, Мусаси 
при случае любовался старинными китайскими мастерами Сунской эпохи, японскими 
дзэн-буддийскими художниками пятнадцатого века, современными картинами школы 
Кано, особенно произведениями Кано Санраку и Кайхо Юсё. Одни нравились больше, 
другие меньше. В размашистых ударах кисти Лянкая угадывалась божественная сила 
гения, особенно заметная глазу фехтовальщика. Кайхо Юсё, вероятно, благодаря 
своему самурайскому происхождению, к старости достиг такой возвышенной чистоты 
сасамовыражения, что Мусаси почитал его непревзойденным мастером. Музей любил и 
неожиданные импровизации монаха-отшельника Сёкадо Сёдзё, друга Такуана.
    В бесконечных странствиях Мусаси все же находил время для рисования, но 
никому не показывал свои работы. Настало время, когда с помощью кисти он должен 
запечатлеть памятный день в своей жизни. Произведение предназначалось взору 
сёгуна.
    Мусаси работал быстро, не прерываясь ни на минуту. Последний штрих, и, 
опустив кисть в воду, он вышел, даже не оглянувшись на творение своих рук.
    Выезжая из замка, он чуть придержал коня, размышляя, где же обретает 
подлинная слава — по ту или по эту сторону крепостных ворот?
    Сакаи Тадакацу вернулся в приемную и долго просидел в безмолвии перед 
непросохшей картиной. Перед ним расстилалась равнина Мусасино, в центре которой 
восходило гигантское пурпурное солнце. Оно выражало цельность и благородство 
натуры Мусаси. Остальная часть картины, написанная тушью, передавала настроение 
осени.
    «Мы потеряли тигра», — подумал Тадакацу.
     
    ЗОВ НЕБЕС
     
    —  Вернулся? — воскликнул Гонноскэ, осматривая туго накрахмаленный 
официальный костюм Мусаси.
    Мусаси вошел в дом и сел. Гонноскэ припал к полу в поклоне.
    —  Прими мои поздравления. Переедешь отсюда завтра?
    —  Меня не приняли, — коротким смешком отозвался Мусаси.
    —  Шутишь?
    —  Нет. Считаю, что все сложилось к лучшему.
    —  В чем причина отказа?
    —  Не счел нужным расспрашивать. Я полагаюсь на волю небес.