-- Это же мертвецы!
    -- Это павшие воины. Они погибли за священное дело, которое воспевают стихи.
 Таких самураев не счесть. Их кости составляют основу, а которой зиждется 
страна. Не будь их, мы не имели ни мира, ни надежд на счастливую жизнь. Тайфуны 
проходят, и земля снова расцветает, но мы постоянно должны помнить о своем 
долге перед белыми костями, покоящимися в земле.
    —  Ясно, — кивнул Иори. — Сейчас соберу цветы на могилу и поклонюсь 
останкам.
    —  Поклонов не надо. Следует хранить память о погибших в сердце.
    — Здесь ведь перемешаны кости верных императору самураев и воинов Асикаги. 
Как их разделить?
    Мусаси задумался.
    — Будда дарует спасение душ даже тем людям, которые были прибежищем десяти 
зол и пяти смертных грехов,— медленно заговорил он. — Будда прощает заблудших, 
если они обращают сердца к его мудрости.
    —  Смерть, выходит, уравнивает преданных воинов и мятежников?
    — Нет! — воскликнул Мусаси. — Честь священна для самурая. Если он позорит 
свое имя, пятно ложится на все поколения его рода.
    —  Значит, опозоренное имя остается плохим, а хорошее достойным и после 
того, как самурай истлел в земле?
    —  Все не так просто, — ответил Мусаси, засомневавшись в своей способности 
правильно ответить ученику. — Самурай должен чувствовать горечь бытия. Лишенный 
этого чувства воин подобен сухому кусту на пустыре. Воин, наделенный только 
силой, подобен безрассудному тайфуну или фехтовальщикам, которые не знают 
ничего, кроме своего меча. Истинный самурай имеет сердце, полное сострадания. 
Он чувствует горечь бытия.
    Иори поправил цветы на могиле и молитвенно сложил ладони.
     
    БАРАБАННЫЕ ПАЛОЧКИ
     
    Люди, как муравьи, нескончаемой вереницей тянулись вверх по горной дороге, 
теряющейся в облаках. Там, над покровом облаков, их встречал храм Мицуминэ, 
залитый ярким солнцем. Три вершины — Кумотори, Сираива и Мёхогатакэ — 
господствуют над тремя восточными провинциями. Синтоистские святилища 
перемежались с буддийскими храмами, пагодами, воротами. К храму плотными рядами 
примыкали лавки, чайные и харчевни, дома храмовых служб и жилища семидесяти 
крестьян, приписанных к Мицуминэ.
    — Уже бьют в большие барабаны, — заторопился Иори, доедая рис и бобы.      
        
    Мусаси неторопливо продолжал ужин.
    —  Музыка заиграла! Пора! — вскочил Иори, отбросив в сторону палочки.
    — Я вчера наслушался. Иди один.
    —  Вчера исполнили всего два танца. Не хотите посмотреть?
    —  Только без спешки.
    Мусаси не съел еще и половины ужина. Иори поневоле угомонился
    —  Ну что, пойдем? — молвил наконец Мусаси.
    Иори стрелой бросился к выходу и приготовил соломенные сандалии для учителя.

    Перед главными воротами храма горели два огромных костра. Каждая постройка 
в Мицуминэ освещалась факелами, было светло, как днем. Толпы людей, не замечая 
холода ночи, валили к главному помосту, где исполнялись священные танцы. Звуки 
флейт и барабанов разносились далеко по округе в чистом горном воздухе. Помост 
был пуст.
    Иори потерял Мусаси в толпе, но, потолкавшись, нашел его около дощечек с 
именами людей, пожертвовавших на храм. Одна дощечка, выделявшаяся среди 
остальных размером, гласила: «Дайдзо из Нараи, деревня Сибаура, провинция 
Мусаси».
    Грохот барабанов нарастал.
    —  Начинают! — завопил Иори. — Учитель, что вы здесь рассматриваете?
    —  Беги к помосту. Я вспомнил кое о чем. Я потом к тебе приду,— задумчиво 
ответил Мусаси.
    Мусаси отыскал приемную храма, где его встретил старый монах.
    — Я хотел бы узнать об одном из пожертвователей, — сказал Мусаси.
    —  Вам следует обратиться в резиденцию настоятеля буддийского храма. В 
нашем ведении только синтоистский храм. Я провожу вас.
    Мицуминэ считался синтоистским храмом, но во главе его стоял буддийский 
священнослужитель.
    Мусаси провели во внутренние покои настоятеля. Подали чай и вкусные 
сладости, потом молодой служка принес сакэ. Вскоре появился настоятель.
    — Добро пожаловать на нашу гору! — приветствовал он гостя. — Простите за 
наше скромное деревенское угощение.
    Мусаси не понимал причину столь любезного приема.
    —  Позвольте справиться об одном человеке, пожертвовавшем на храм, — 
пояснил он.
    —  В чем дело? Дознание? — резко спросил настоятель, полноватый человек лет 
пятидесяти.
    Мусаси расспросил, когда и с кем Дайдзо посещал храм. От каждого вопроса 
настроение настоятеля заметно портилось. Наконец он произнес с выражением 
полного разочарования:
    —  Так вы пришли не для того, чтобы внести пожертвование на храм?