— Поспи. Нет лучше лекарства от простуды. 
    Тандзаэмон помешал палочками лапшу в горшке. Огонь горел ярко, • и, пока 
варилась еда, он мелко резал лук. Доской ему служила старая столешница, ножом — 
ржавый кинжальчик. Грязной ладонью он смахнул лук в деревянную посудину, вытер 
доску, которая теперь стала подносом. 
    От кипящего горшка по жилищу струилось тепло. Обхватив руками тощие колени, 
бывший самурай сидел, уставившись голодным взором на варево. Он выглядел 
довольным, словно в горшке варилось лучшее в мире кушанье. 
    Зазвонил ночной колокол храма Киёмидзу. Зимнее ненастье, стоявшее тридцать 
дней, окончилось, наступал Новый год. Чем меньше времени оставалось до конца 
старого года, тем тяжелее давили грехи на души людей. До глубокой ночи 
раздавались глухие звуки гонга у входа в храм, в который били богомольцы, 
приступая к молитве. Монотонно звучали их мольбы, обращенные к Будде. 
    Медленно помешивая варево, Тандзаэмон впал в задумчивость. 
    — Я получаю заслуженное наказание и каюсь в грехах, но что будет с Дзётаро? 
Малыш ничего дурного не совершил. О, Великий Учитель, накажи родителя за его 
грехи, но устреми свой милостивый взор на сына! 
    Внезапно его молитву прервал вопль. 
    — Скотина!.. 
    Акэми рыдала во сне, уткнувшись в деревянное изголовье. Она вскрикивала, 
пока не проснулась от собственного голоса. 
    — Я кричала во сне? — спросила она. 
    — Да, ты напугала меня, — ответил Тандзаэмон, подойдя к постели. Он вытер 
лоб девушки влажной тряпкой. — Ты сильно вспотела. У тебя жар. 
    — Что... что я говорила? 
    — Разное... 
    — Что же? 
    Разгоряченное лицо Акэми покраснело от стыда, и она натянула на себя 
москитную сетку. Тандзаэмон уклончиво сказал: 
    — Акэми, ты проклинаешь какого-то мужчину, так? 
    — Я это говорила? 
    — Что произошло? Он бросил тебя? - Нет, 
    — Понятно, — произнес Тандзаэмон, делая собственные выводы. Акэми рывком 
села в постели. 
    — Что мне делать? 
    Она поклялась, что никому не раскроет позорную тайну, но гнев и обида, 
подавленность жгли ей душу. Она припала к коленям Тандзаэмона и, отчаянно рыдая,
 рассказала ему свою историю. 
    — Я хочу умереть, умереть! — стонала она. 
    Тандзаэмон тяжело дышал. Он давно не находился так близко от женщины, ее 
запах обжигал его ноздри, глаза. Плотские желания, которые, он, казалось, давно 
победил, начали вздыматься в нем, кровь побежала быстрее. Его тело, до сих пор 
бесчувственное, как засохшее дерево, наполнилось новой жизнью. Он вспомнил, что 
под ребрами у него есть и сердце и легкие. 
    — М-м, — промычал он. — Вот каков Ёсиока Сейдзюро! Мерзавец! Душа монаха 
наполнилась жгучей ненавистью к Сейдзюро. Это было не просто негодование, а 
что-то вроде ревности заставило его расправить плечи, будто речь шла о его 
поруганной дочери. Пока Акэми заливала слезами его колени, он испытывал 
влечение к ней. На лице монаха была растерянность. 
    — Не надо плакать! Твое сердце по-прежнему невинно. Ты не разрешала тому 
человеку обладать собой и не отвечала на его страсть. Женщине важна не ее плоть,
 а душа; целомудрие — это состояние души. Если женщина не отдается мужчине, но 
смотрит на него с вожделением, она теряет чистоту и невинность, во всяком 
случае на время, пока испытывает похоть. 
    Рассуждения монаха не успокоили Акэми. Горячие слезы промочили насквозь 
кимоно Тандзаэмона. Она твердила, что хочет одного — смерти. 
    — Успокойся, перестань плакать, — терпеливо повторил Тандзаэмон, похлопывая 
ее по спине. 
    Белизна нежной шеи Акэми пробуждала в нем не истинное сострадание, а 
негодование, что другой мужчина украл у него прелесть невинной юности. 
    Увидев, что обезьяна пробралась к горшку и пробует его содержимое, 
Тандзаэмон бесцеремонно отодвинул Акэми и прикрикнул на животное, потрясая 
кулаком. Для Тандзаэмона еда была поважнее страданий женщины. 
    На следующее утро Тандзаэмон объявил, что собирается в город собирать 
милостыню. 
    — Присмотри за домом, пока меня не будет, — сказал он. — Надо раздобыть 
денег тебе на лекарство, рис и масло. 
    На нем была обыкновенная шляпа из бамбуковой дранки, а не плоская 
тростниковая, какие носят нищенствующие монахи. Соломенные сандалии, стоптанные 
и разбитые у задников, шаркали при ходьбе. Не только усы, весь он выглядел 
неряшливо. Таким пугалом он отправлялся в ежедневный обход, если только не шел 
дождь. 
    В это утро монах выглядел совсем растрепанным, потому что не спал. Акэми, 
наплакавшись и поев гречневой лапши, согрелась и крепко проспала остаток ночи. 
Монах не сомкнул глаз до утра. Отправляясь в путь ясным утром, он не мог 
прогнать мысли, лишившей его сна. Она роилась у него в голове, будоража чувства.
 
    «Ей столько же лет, как и Оцу, — рассуждал он. — Но у них разные натуры. 
Оцу исполнена изящества и утонченности, но в ней есть холодность. Акэми 
привлекательна всегда — смеется, плачет, сердится ли она».