На экране – слайды автопортрета Брейгеля, фотопортрета Платонова, картин 
Брейгеля (бытового, нерелигиозного содержания). Медленно, прочувствованно читаю 
вслух места из платоновской прозы. Вопросы пациентам: “В чем душевная близость 
этих художников из разных эпох (если согласны, что она есть)? Насколько мне 
близко, созвучно то в душевном складе, переживаниях этих творцов, что роднит 
их?” Внимательно выслушиваю каждого участника. Вот некоторые целебные положения,
 к которым сообща приходим к концу занятия: 
1. И Брейгель, и Платонов в своем творчестве напряжены малоподвижной, 
застывающей по временам тоскливостью-субдепрессивностью, пугающей поначалу 
трагичностью с подробным, замедленным рассматриванием своих переживаний, 
переживаний своих героев, рассматриванием природы и жизни людей вокруг. Эта 
тягостная тоскливость-субдепрессивность, хотя и усугубляется страшным временем 
инквизиции в Нидерландах и нашего сталинского “средневековья”, хотя и 
наполняется содержанием конкретных людских страданий тех времен, но все же 
происходит в основе своей из самой глубинно-печальной природы этих творцов, их 
склонности тоскливо-сгущенно воспринимать и не трагические события. Ведь в 
самые тяжелые времена люди другого склада нередко смотрят на мир проще, легче, 
веселее. Это делается яснее, когда стараемся вчувствоваться в такие картины 
Брейгеля, как “Слепые”, “Калеки”. Или вот место из платоновского рассказа “Река 
Потудань”: 
“На другой день Никита спросил разрешение у мастера и стал делать гроб; их 
всегда позволяли делать свободно и за материал не высчитывали. По неумению он 
делал это долго, но зато тщательно и особо чисто отделал внутреннее ложе для 
покойной девушки; от воображения умершей Жени Никита сам расстроился и немного 
покапал слезами в стружки. Отец, походя по двору, подошел к Никите и заметил 
его расстройство. 
“Ты что тоскуешь: невеста умерла?” – спросил отец. 
“Нет, подруга ее” – ответил он. 
“Подруга?” – сказал отец – “Да чума с ней!.. Дай я тебе борта в гробу поравняю, 
у тебя некрасиво вышло, точности не видать!” 
“Вот оно, созвучное мне страдание” — говорят многие дефензивные пациенты – “И я 
не одинок в нем. И свою депрессию вижу-чувствую яснее через созвучное ей, и мне 
от этого легче”. 
2. И Брейгель, и Платонов в творчестве своем внимательно, одухотворенно-нежно 
припадают к подробностям земли, ко всему природному вокруг человека и в нем 
самом, видимо, ощущая изначальность этого природного, материального, 
первичность его по отношению к духу. По-земному реалистически, 
насыщенно-телесно толкует Брейгель в своих картинах и Библию. “Это мыслящее 
глухо, утробное тело” – сказал на занятии В., 33-х лет, о платоновском 
творчестве. Особая, подробная приземленность, ощущение первобытной 
первозданности сегодняшнего серьезно отличает их от таких художников 
одухотворенно-светлой телесности, как Рафаэль, Тропинин, Пушкин. У Платонова 
(повесь “Котлован”): “Внутри сарая спали на спине семнадцать или двадцать 
человек, и припотушенная лампа освещала бессознательные человеческие лица. Все 
спящие были худы, как умершие, тесное место меж кожей и костями у каждого было 
занято жилами, и по толщине жил было видно, как много крови они должны 
пропускать во время напряжения труда. Ситец рубах с точностью передавал 
медленную освежающую работу сердца – оно билось вблизи, во тьме опустошенного 
тела каждого уснувшего”. 
3. Оба творца с не меньшим вниманием, добросовестностью относятся и к приметам 
технического труда. О влюбленности инженера Платонова в паровозы, об 
одушевленной в его прозе технике излишне писать. С. Л. Львов отмечает, что 
“пожалуй, нет другого художника, который изобразил бы столько инструментов и 
орудий труда – от серпа и косы до молота, пилы, бурава – как это сделал за свою 
жизнь Брейгель, изобразил бы так точно и воодушевленно” (Львов С. Л. 1971, с. 
48). К примеру, картина “Вавилонская башня”. И это подробное, одухотворенное 
припадание к реалистическим деталям такого рода, к материальному, созданному 
человеком, так же крепит под ногами почву у человека с субдепрессивными 
расстройствами, душевной разлаженностью. 
4. Брейгеля и Платонова роднит, наконец, то, что творчество их есть подлинное 
“выживание”, как отметил по опыту своей жизни, своего страдания Р., 32-х лет. И 
подчеркнул, что в этом тягостном выживании есть “что-то по-своему прекрасное”. 
Да, это насущное выживание в субдепрессивном состоянии – и, думается, выживание 
через доброту. Доброту к калекам, у которых своя веселость, они еще кого-то 
дразнят (“Калеки” Брейгеля). Доброту к измученным тяжелой работой и жизнью 
крестьянкам трех возрастов жизни (“Сенокос” Брейгеля) к болезненно спящим 
рабочим (“Котлован” Платонова). Невозможно говорить о доброте в картинах Босха, 
под влиянием которого был Брейгель в молодости. Там, скорее, звучит 
утонченно-зловещее спокойствие. Его психотерапевтическое воздействие может 
сказываться в том, что рядом с этой босховской тихой жутью бледнеет, ослабевает 
собственное страдание, оказываясь в сравнении с ней проще, слабее. Брейгель и 
Платонов показывают, как возможно выбираться из тягостных переживаний через 
доброту, доброе сочувствие к тем, кому еще тяжелее. Так, выживая через доброту, 
сочувствует Брейгель крестьянскому парню или девушке в их грустно-застывшем, 
устало-вымученном, мило-беспомощном поцелуе с тревожной неуверенностью перед 
завтрашним днем – в “Деревенском танце”. Так сочувствует платоновский мальчик 
корове (“ее сына продали на мясо”): “обнял корову снизу за шею, чтоб она знала, 
что он понимает и любит ее”. И потом написал в школьном сочинении: “Корова 
отдала нам все, то есть молоко, сына, мясо, кожу, внутренности и кости, она 
была доброй” (рассказ “Корова”).