успокаивающее, умиротворяющее, хотя и не созвучное им глубинно реалистическое. 
Шизофренический, нередко колеблющийся-меняющийся, “автопортрет” обнаруживает 
понятную расщепленность созвучий. Пациенты с истерическим радикалом, как 
правило, служат моде, демонстрации и здесь. 
На этом занятии дефензивы глубже знакомятся с самими собою, в том числе и 
сравнивая себя с товарищами по группе. Всякий искренний “автопортрет”-венок 
(даже временный у шизофренических пациентов) есть выражение нашей души и 
по-своему хорош, нужен, как-то важен для людей. Только не было бы в человеке 
безнравственности. Не надо нравственному человеку, не довольному своей 
особенностью, притворяться другим, жить не по-своему. Самое лучшее – идти своей 
дорогой, делать то, что, в соответствии с твоей природой, у тебя получается 
лучше, чем другое, и лучше, чем у других. Когда, опираясь на свои особенности, 
стараешься больше, подробнее быть собою (в том числе, общаясь с созвучными 
произведениями искусства, литературы), возникает светлый душевный подъем, 
который некоторые уже ощутили здесь, в группе, оживив, “включив” выбором свою 
духовную индивидуальность. Надо постараться теперь жить так, чтобы все более 
быть собою, личностно расти как человек с определенной душевной особенностью – 
реалистической, аутистической, мозаичной. И в этом целебный смысл нашей жизни. 
А на первый случай я уже не расстроюсь, когда мне кто-нибудь скажет в музее: 
“Как? Для тебя Тропинин интереснее Матисса? Да тебе же нужно еще столько 
учиться, развивать вкус, чтобы не говорить таких глупостей”. Я отвечу: “Я 
понимаю, что Матисс – большой художник, я не говорю, что он плох, но по линейке 
тут мерить нельзя. Тропинин мне более созвучен, мы с ним более похожи, нежели с 
Матиссом. Вот в чем дело. Тропинин больше помогает мне узнать мою душу, поэтому 
он дороже мне, ничего не могу поделать с собою, прости”. 
Второе занятие: “Меланхолия” Дюрера 
На экране слайд-картина Альбрехта Дюрера “Автопортрет в парике”, потом – более 
молодой Дюрер (“Автопортрет с цветком”). Дефензивные, субдепрессивные пациенты 
обычно отмечают тоскливую застывшую напряженность художника: “свой депрессивный 
брат”, “тоже меланхолик”. Затем на экране – широко известная дюреровская 
гравюра на меди “Меланхолия” (1514 г.). 
Бесконечно-разнообразно толкуют эту гравюру искусствоведы, психоаналитики и 
психологи (Нессельштраус Ц. 1961, Либман Х. Э. 1972, Franzen 1994, Руднев В. П. 
1996). Но мы вместе с дефензивными пациентами (меланхоликами) попытаемся 
объяснить ее, не входя в искусствознание, клинико-психотерапевтически, как 
объяснял ее, кстати, и сам художник. Отмечаем, что вот эту тоскливо-напряженную 
крылатую женщину на гравюре, Меланхолию, Дюрер считал своим духовным 
автопортретом. Разбросаны вокруг нее рубанок, пила, гвозди. Недалеко – весы, 
песочные часы, колокол, магический квадрат, многогранник, шар, лестница. Какое 
то нагромождение. Что это? Наш главный вопрос пациентам: если все здесь 
изображенное как-то существенно помогало меланхолику Дюреру, поддерживало его в 
его тоскливости-мрачности (Львов С. Л. 1985),то как это поможет мне? Или мне от 
всего этого может быть лишь хуже? По моему опыту, мало кто из пациентов и даже 
психотерапевтов серьезно погружался в чтение-изучение творчества Дюрера, в 
исследование его возможного клинико-психотерапевтического влияния на 
меланхоликов. Чаще пациенты просто высказывают свои разнообразные нестройные 
впечатления от гравюры. Некоторые говорят о непонятно сильном, 
торжественно-величественном воздействии на них, исходящем от гравюры. Многие же 
сообщают, что им неприятно-тягостно смотреть на эту зловещую, застывшую 
тоскливость, своей хватает. Почти все, однако, внутренне не удовлетворены 
вполне собственными объяснениями, чувствуя все-же гениально-таинственную 
напряженность шедевра, ставшего революцией в истории духовной культуры 
человечества. Выслушав внимательно пациентов, благодарно подчеркиваю все ценные 
их догадки, стремление помочь себе и другим размышлением над гравюрой. И 
объясняю, что, в сущности, Альбрехт Дюрер, художник немецкого Возрождения, 
вдохновленный книгой итальянского философа Марсилио Фичино “О прекрасной жизни”,
 книгой о творческой меланхолической одержимости, своей гравюрой проникновенно 
выразил это совершенно новое отношение к меланхолику. Меланхолия, которой в 
разной мере страдали, в сущности, все глубокие, истинно творческие люди – не 
проклятие, а высокое предначертание (Львов 1985). “Посмотрим еще раз, что 
происходит на этой гравюре” — говорю пациентам – “Меланхолия-Наука уперлась 
циркулем в рабочую книгу и, среди разбросанных строительных инструментов, 
строительного материала, руководит строительством дома. Да, она 
напряжена-угнетена тоскливыми сомнениями, но это творческие сомнения. У женщины 
– крылья, то есть мысли ее способны взлетать, и вот-вот сомнения ее прорвутся 
большим или малым открытием, и она начертит его в своей рабочей книге. 
Магический квадрат здесь, видимо, для расчетов, а колокол – созывать рабочих. 
То есть к глубокой творческой работе по-настоящему способен лишь человек 
страдающий, меланхолик, потому что большое творчество всегда есть лечение от 
страдания (с душевной разлаженностью, рассыпанностью “я”). Меланхолик всегда 
несет в себе способность к творчеству как стихийное лекарство от страдания. 
Меланхолия – крест, судьба творческого человека, это известно со времен 
Аристотеля и Платона. Необходимо постоянно предаваться творчеству, дабы 
страдание это, обретая смысл, смягчалось. Это касается здесь каждого из нас. 
Нужно найти свою, именно свою дорогу целительного творчества. 
Третье занятие: Брейгель и Платонов 
Питер Брейгель Старший (16 век, Нидерланды) и Андрей Платонов (20 век, Россия), 
хотя и разделяют их пространства, столетия, оказываются, как мне думается, во 
многим близкими по природному складу души, по характеру своих переживаний в 
творчестве.