падает участие Белого в строительстве первого Гетеанума, «Иоаннова Здания»; 
затем — отъезд в связи с войной в Россию, деятельность в русском антропософском 

обществе. И кризисный перелом в отношении к Штейнеру, происшедший с Белым в 
1922 
г., не помешал ему сохранить антропософское мировоззрение до конца жизни... 
Другие русские мыслители были по преимуществу читателями книг — и отчасти 
опубликованных лекционных курсов Штейнера. На «Мистерии древности и 
христианство» и «Теософию» Штейнера есть ссылки в библиографии к «Столпу и 
утверждению Истины» Флоренского. Булгаков, кроме книг, хорошо знал 
христологические циклы Штейнера,— лично с основоположником антропософии эти два 

ведущих русских софиолога не встречались. Бердяев, помимо чтения, в 1913 г., по 

свидетельству Белого, слушал Штейнера в Гельсингфорсе, отнесясь двойственно к 
его идеям[13]. Ограничимся сейчас этими фигурами; за пределами нашего 
исследования мы вынуждены оставить такие весомые для русской культуры начала XX 

в. имена лиц, в той или иной степени приобщившихся к антропософии, как Д. 
Мережковский, 3. Гиппиус, Э. Метнер, Эллис, Н. Лосский, Г. Флоровский, Б. 
Вышеславцев, В. Зеньковский — и это помимо сонма просто талантливых людей[14].
Результаты встречи русской софиологической мысли, вышедшей из Соловьева, с 
антропософией оценить нелегко: картина пестра и сложна, ситуация не завершена. 
Развитие русской софиологии изначально шло как бы по направлению к антропософии,
 
и в 10-е годы состоялась их встреча. Гностически настроенная русская мысль 
приступила к «духовной науке» с целым кругом назревших вопросов,— но, кроме 
того, это обращение было не одним умственным, но и религиозным алканием. И в 
целом русскую мысль в конце концов постигло разочарование.
Обратное воздействие усмотреть совсем трудно. Хотя Штейнер придавал славянам, и 

в особенности русским, огромную роль в эволюционном будущем человечества, не 
создается впечатления, что он сам особенно пристально интересовался русской 
культурой. Из русских мыслителей он познакомился с одним Соловьевым,,— талант 
же 
даже преданнейшего Андрея Белого — как последний сам с обидой пишет — поддержан 

отнюдь не был. Нам не приходилось читать о том, что Штейнер провидчески оценил 
русскую революцию 1917 г., что при его теоретической «русофильской» установке 
(и 
декларируемом ясновидении, отметим) сделать было бы более чем естественно. 
Кончина Штейнера в 1925 г., кажется, вообще лишила антропософию ее творческого 
начала.
С другой стороны, несмотря на всю открытость русских софиологов навстречу 
новому 
— новой духовности, новому гнозису — какие-то очень важные, ключевые аспекты 
антропософии оказались для русского сознания неприемлемыми. Поистине камнем 
преткновения для него стала христология Штейнера вместе с весьма чуждой 
русскому 
уму идеей перевоплощения,— главное же, отталкивало отсутствие Бога в системе 
Штейнера. Оглядываясь сейчас назад, мы видим, что в целом отношение к «духовной 

науке» было двойственным, самопротиворечивым, мучительным. Привлекали какие-то 
интуиции и идеи Штейнера, казались прозрениями в бытие, ощущались 
интимно-близкими, многое объясняли; но предпочесть авторитет «Доктора» 
десятивековой вере, распадающегося на Будду, Заратустру, двух «Иисусов» и 
Логоса 
антропософского Христа — православному лику Спаса?! Этому сопротивлялось все 
существо тогдашнего, не выпавшего из традиции русского человека, против этих 
неслыханных вещей восставали его последние глубины. При всей богословской 
свободе софиологов — ориентиры им часто указывал Якоб Беме (как и русским 
масонам XVIII в.), куда чаще, чем святой Афанасий Александрийский — они не 
могли 
принять Штейнера религиозно. В Штейнере и антропософии не находили благодати — 
особой православной любовной, милующей духовности, забывая при этом, что дары 
Духа очень различны .... Словом, встреча не удалась — но лишь в том смысле, что 

Бердяев и Булгаков не стали правоверными антропософами, а Штейнер не написал, 
скажем, исследования о русской Софии. Как духовное же событие, встреча 
состоялась и принесла свои плоды. Это был, действительно, диалог — встречи, на 
общей территории, в общем предмете,— а не чисто враждебное противостояние. 
Поэтому контакт, скажем, Бердяева, Андрея Белого, Флоренского и Булгакова с 
антропософией были яркими и значимыми.
4
Если говорить о ситуации в целом, то к антропософии русское сознание тянулось, 
ощущая кризис традиционного христианства, с одной стороны, и позитивной науки — 

с другой; кризис этот нашел отражение и в европейской философии. Русские 
религиозные мыслители были действительно новыми душами, с новыми бытийственными