грандиозная попытка реформировать всю систему православного богословия, включив 

в нее — и более того, приняв за ее основу представление о Софии как о твари и, 
в 
особенности, человечестве в Боге. Булгаков считал, что софиологический догмат 
отнюдь не иноприроден христианству, но всегда присутствовал в церковной мысли и 

литургической жизни как истина, лишь не дошедшая до отчетливого осознания ее 
церковным разумом. Однако, полагал Булгаков, пришло время сформулировать ее и 
возвести в степень догмата. Без этого неуяснимым остается даже догмат 
Боговоплощения — основа основ христианства. Действительно, если человечество с 
самого начала и существенно не причастно Божеству, то мысля о Христе как о 
Богочеловеке, пришлось бы допустить соединение в Нем двух природ, между 
которыми 
зияет онтологическая пропасть. Имеется в христианстве, в самом деле, некий 
эзотеризм,— написал однажды Бердяев; и эта тайна христианства в том, что есть 
Человек в Боге, что Логос — Вторая Ипостась Св. Троицы — никто другой, как этот 

Божественный Человек, Богочеловек: «И поистине человек через Христа — 
Абсолютного Человека — пребывает в самых недрах Св. Троицы»[29]. Булгаков 
оказывается сторонником именно такого христианского «эзотеризма», поскольку, не 

акцентируя специально антропологической проблемы (как это делает Бердяев), он 
идет от той же софийной — соловьевской метафизики. Булгаковым разработано 
учение 
о Христе («Агнец Божий»), о Церкви («Невеста Агнца»), Деве Марии («Купина 
неопалимая») , ангельском мире («Лестница Иаковля»); помимо этого в 
булгаковской 
софиологии поставлен ряд менее глобальных, но при этом не менее острых 
философских и богословских проблем (проблемы философии языка, искусства, иконы, 

метафизики смерти и т. д.).
Как мыслитель, Булгаков близок к типу метафизика — умозрительного богослова, 
«чистого» философа: он отнюдь не был ни визионером, подобно Соловьеву, не 
природным гностиком-тайнозрителем, как Флоренский, ни, тем более, 
мистиком-экстатиком. Несколько огрубляя, можно сказать, что София для Булгакова 

— скорее, понятие платонической онтологии, чем субъект пронзительно-личной 
встречи. Глубокие прозрения в бытие, которых множество в трудах Булгакова, 
имеют 
собственно философский — но не оккультный характер. Мыслительные строй и стиль 
Булгакова отмечены душевным и духовным здоровьем, не слишком частыми в деятелях 

русского Серебряного века[30].
Однако в области буквы сторонникам неподвижной догматики, осудившим взгляды 
Булгакова, было за что зацепиться. Как носитель «нового религиозного сознания», 

православие Булгаков хотел соединить с софиологическими, оправдывающими тварный 

мир интуициями. В его произведениях много гностических — восходящих как к 
Соловьеву и Флоренскому, так и к древним гностикам представлений. Таковы идеи о 

воплощении в Марии «тварной» Софии, об ангельской (вместе с человеческой) 
природе Иоанна Крестителя («Друг Жениха»), о тысячелетнем царстве Христовом 
(«Апокалипсис Иоанна») и т. д.,— вместе с «классическим» мифом Валентина о 
падшей и восстающей Софии. Булгакова-мыслителя отличала большая внутренняя 
свобода: стремясь обогатить православную мысль, он выходил за пределы 
собственно 
православного опыта. Его встреча с антропософией отмечена именно этим желанием 
воцерковить некоторые ее достояния, лишь кажущиеся, по мнению Булгакова, 
инородными для православия.
Впрочем, в целом антропософию Булгаков не принимал и принять в принципе не мог: 

как бы ни была велика свобода и широта его сознания, но заменить родной Спасов 
Лик, благодатность малых русских церквей на Христа «духовной науки» в отношении 

Булгакова представляется просто немыслимым[31]. Главным объектом его критики в 
антропософии делается христология Штейнера. Надо сказать, что Булгаков 
основательно проштудировал соответствующие лекционные курсы Штейнера, хотя и 
признавался, что «в этой пляске перевоплощений и совоплощений нелегко 
разобраться»[32].
Как известно, Штейнер утверждает своей христологией, что ему ясновидческим 
путем 
удалось проникнуть в тайну того события, которое традиционно называют 
Боговоплощением — в тайну соединения Логоса с человеческой природой. Штейнер 
досконально прослеживает, как промыслительно готовилась последняя, дабы она 
могла «удержать» собою божественный дух. Прилагая к Христу свою антропологию, 
Штейнер анализирует отдельно астральное, эфирное, физическое тела Христа, а 
также Его «Я»; при этом он утверждает, что тонкоматериальные телесные оболочки 
Того, Кто умер на кресте, ранее принадлежали Будде и Заратустре, что в