Флоренский поставил перед собой цель «довести до мистерий» «святое зерно», 
которое он нашел в церковной наличности. Церковь для Флоренского 20-х годов — 
мистериальный институт, причем таинства освящают человека вместе с 
неодушевленной природой как бы автоматически, благодаря особой сложной системе 
тайносовершительных действий. Присущая христианству — хотя бы «историческому» — 

ориентация на личного Бога, вытекающая отсюда молитвенностъ православной 
духовности в экклезиологии Флоренского в расчет не принимаются. Священник для 
Флоренского — «теург», молитва, в сущности, ничем не отличается от магических 
заклинаний. Флоренскому, кажется, хотелось видеть в русском православии 
христианский аналог языческих мистерий,— и его разочарование в Церкви, о 
котором 
он заявил уже в 30-е годы, вероятно, связано с тем, что он не нашел в ней 
эзотерики, о которой мечтал вместе с Белым в начале 900-х. За десять лет до 
начала строительства «Иоаннова Здания» в Дорнахе эти «русские мальчики» в 
восторженной переписке строили проекты эзотерического «ордена», ждали вот-вот 
Христа-«грядущего», разрабатывали обрядовую сторону нового — 
«апокалиптического» 
христианства… Неудивительно, что православие стало ощущаться ими — одним раньше,
 
другим позже — «позитивным» и будничным.
Все же уже в 10-е годы между бывшими друзьями — Флоренским и Белым — состоялся 
обмен репликами и по поводу антропософии. Нам эти два письма интересны сейчас, 
поскольку благодаря им мы имеем единственное прямое высказывание Флоренского на 

счет антропософской «духовной науки». Правда, заметим, оно двойственно и 
уклончиво. В 1914 г., в разгар своей деятельности при Штейнере, Белый пишет — 
после многолетней разлуки-размолвки друзей — Флоренскому письмо с отзывом на 
его 
книгу «Столп и утверждение Истины». Белый-антропософ сообщает бывшему товарищу 
и 
собеседнику о своем полном отходе от православия и вместе о горячем принятии 
труда Флоренского с его пафосом «живого религиозного опыта». Затем же Белый 
пытается рассказать Флоренскому об антропософии как духовном пути; при этом 
антропософские смыслы он хочет облечь в термины святоотеческой аскетики. Как 
православием, так и антропософией, пишет Белый, сердце человека признается за 
главный жизненный центр. Но православная мистика видится Белому «потоплением» 
ума в сердце[24],— антропософия же, по словам Белого, есть «свободная жизнь» 
ума 
в сердце, когда «и сердце думает, и ум чувствует» — «Denken» не упраздняется, 
но 
соединяется с «Fuhlen»[25].  Критикуя «монашескую школу»  за «гипертрофирование 

Fuhlen», а также за незнание «космического смысла Христа», Белый, скорее между 
строк, чем прямо, просит Флоренского не осуждать его за «отщепенство», умоляет 
поддержать на найденном пути.
Флоренский, как ему это было свойственно, отвечает очень тонко и увертливо; в 
его письме нет и следа осуждающей риторики, подобающей ему в данном случае по 
его «долгу ... службы в мире», по его священническому «послушанию». Немного 
странно, правда, то, что Флоренский пишет данное письмо, словно ничего не зная 
об антропософии (это после штудирования множества оккультных сочинений со 
ссылками на них в библиографии «Столпа»). Но, кажется, Флоренский искренен, 
когда пишет бывшему другу: «Для меня Ваше противопоставление опыта восточного и 

опыта антропософского преждевременно: — может быть, я всецело принимаю опыт 
антропософский, может быть, я его всецело отвергаю. Для меня это просто 
неизвестно»[26]. Белый сделал ошибку, описав аскезу антропософскую с помощью 
категорий исихазма — Флоренский прекрасно знал оккультическую терминологию и 
понял бы Белого без этих ложных усилий с его стороны[27]. И когда Флоренский 
справедливо возражает Белому, что сердце в православной аскетике — это отнюдь 
не 
«Fuhlen», не чувствительность, но особое духовное зрение, то здесь вскрывается 
общая печальная ситуация утраты сознанием XX в. смысла святоотеческих терминов. 

Непонятно, что такое «ум», «сердце», не говоря уже о такой вещи как их 
«соединение»,— забыт сам святоотеческий опыт ... Снова, как и в случае «спора 
об 
антропософии» между Бердяевым и Тургеневой, здесь собеседники — Белый и 
Флоренский — говорят из разных духовных миров; диалога при этом в принципе 
состояться не могло. «Неисповедима глубина богатства Премудрости Божией»,— 
пишет 
Флоренский Белому в ответ на его вопрошание об антропософии[28]; примечательно, 

что, отказываясь высказать окончательное, однозначное суждение о ней, 
Флоренский 
вспоминает о Софии...
7
4. Свящ. Сергий Булгаков
Среди русских софиологов Булгакову принадлежит особое место: им была 
предпринята