подушку. А необходимости отвечать не было..."
     Когда слышишь, как о "токах", используемых для достижения того, что в 
глазах всей европейской науки является чудом, говорят вот так запросто, это, 
по-видимому, на шаг приближает человека к пониманию реального положения дел.
     Да, этот феномен являлся чудом для всей европейской науки — и в то же 
время неопровержимым фактом для нас, таким же неопровержимым, как и 
существование комнаты, в которой мы тогда находились. Мы знали, что явление, 
очевидцами которого мы стали, есть удивительная реальность; что сила мысли 
человека, находящегося где-то в Кашмире, подняла со стола в Симле материальный 
предмет и, разложив его на частицы при помощи некоего процесса, о постижении 
которого наука Запада не может пока даже мечтать, пронесла сквозь другую 
материю, а затем восстановила его в первоначальной целостности, так, что каждая 
из рассеявшихся частиц заняла свое прежнее место, и материальный объект был 
воссоздан в прежнем виде, вплоть до мельчайшей черточки и царапинки на его 
поверхности. (Кстати, когда мы извлекли предмет из подушки, то обнаружили на 
нем метку, которой раньше не было: инициалы нашего друга.) И мы знали, что 
записки, написанные на вполне материальной, осязаемой бумаге, в тот день 
носились от нас к нашему другу и обратно, курсируя со скоростью электричества, 
хотя между нами на сотни миль пролегали хребты Гималаев.
     И мы так же знали, что умы людей, образующих научное сообщество Запада, 
окружены непроницаемой стеною, воздвигнутой из их собственных предрассудков и 
упрямства, ученого невежества и безукоризненной тупости, и что мы никогда не 
сумеем передать через эту стену свой опыт и факты, которыми мы владеем. Сейчас, 
рассказывая историю, которую я должен рассказать, я испытываю подавленность 
куда более сильную, чем может представить себе человек, никогда не бывавший в 
подобном положении; ведь я постоянно осознаю, что идеальная точность моих 
воспоминаний в самых мелких деталях и предельная правдивость в каждом слове 
едва ли может послужить для чего-то большего, нежели успокоение моей 
собственной совести, — ведь те ученые умы Запада, которым до этих пор из всех 
культурных людей особенно симпатизировал я сам, наиболее безнадежно закрыты для 
моих свидетельств. "Даже если кто-либо восстанет из мертвых" и так далее. Это 
старая история, старая, во всяком случае, в той ее части, которая касается 
сокрушительного воздействия на общественное мнение, которое должны иметь 
свидетельские сообщения, подобные моим. Улыбка недоверия, которое мнит себя 
столь мудрым, будучи столь безрассудным, подозрения, которые льстят себе 
собственной изобретательностью, в действительности являясь плодом столь 
невероятной тупости, вспыхнут над страницами этой книги, уничтожая все ее 
значение для читателя, который так улыбнется.
     Но я полагаю, что Кут Хуми прав не только когда заявляет, что мир пока не 
созрел для слишком потрясающего доказательства существования оккультной силы, 
но и когда он (как вскоре будет видно) проявляет к этой небольшой книжке 
дружеский интерес, расценивая ее как один из факторов, способных постепенно 
подточить основу догматизма и глупости, на которой так прочно укоренилась наука,
 мнящая себя столь либеральной.
     Следующее письмо от Кут Хуми, его третье длинное послание, дошло до меня 
вскоре после того, как я вернулся в Аллахабад из-за холодов. Но перед этим, в 
самый день возвращения в Аллахабад, я получил от него еще одно послание, а 
именно телеграмму. Эта телеграмма, не особенно важная по содержанию (в ней 
всего лишь выражалась благодарность за ряд писем, которые я написал в газеты), 
тем не менее косвенным образом представляет собою значительный интерес. Она 
дает мне подтверждение того, что письма Кут Хуми не были делом рук мадам 
Блаватской, как то предполагают некоторые остроумные личности, нимало не 
смущаясь разнообразными механическими трудностями, связанными с этой теорией, — 
причем подтверждение, убедительное не только для меня, но и для других людей. 
Для человека, знающего мадам Блаватскую так же близко, как я, достаточно 
ознакомиться со стилем этих писем, чтобы счесть чистейшим абсурдом 
предположение о том, что их писала она. Что касается утверждения, будто мадам 
как автор "Разоблаченной Изиды" наверняка владеет языком настолько хорошо, что 
затруднительно определить, что именно она могла или не могла написать, то на 
него ответить легко. Братья так много помогали ей в создании этой книги, что 
значительные фрагменты текста вообще не принадлежат мадам Блаватской. Она 
никогда не скрывала этого факта, хотя подобные сведения бесполезно сообщать 
обществу в целом, поскольку они совершенно непонятны для всех, кроме людей, 
которые кое-что знают о внешних фактах, — во всяком случае, об оккультизме. 
Стиль Кут Хуми, по моему мнению, совершенно не похож на стиль мадам Блаватской. 
Что касается некоторых посланий, которые я получил, когда она находилась в доме 
рядом со мной, то у нее чисто физически не было ни малейшей возможности их 
написать.
     Итак, телеграмма, полученная мною в Аллахабаде, была отправлена из Джелама 
и явилась ответом на одно послание, которое я написал Кут Хуми непосредственно 
перед выездом из Симлы и вложил в письмо, адресованное мадам Блаватской; она 
выехала несколькими днями раньше меня и в тот момент находилась в Амритсаре. 
Она получила мое письмо вместе с упомянутым приложением в Амритсаре, 27-го 
октября; я узнал об этом не только по дате отправления, но и по дате на 
конверте, который она отправила мне обратно по указанию Кут Хуми, нисколько не 
подозревая о том, зачем он попросил ее это сделать. Сначала я не мог взять в 
толк, какой может быть прок от старого конверта, но отложил его в сторону, а 
впоследствии, когда мадам Блаватская написала мне, что Кут Хуми хочет, чтобы я 
сохранил оригинал его джеламской телеграммы, я окончательно понял ход его мысли.
 Благодаря вмешательству одного друга, близкого к администрации телеграфного