предводителя, императора понималась как безопасность государства и самого
народа, в полной - а вернее, в превосходной степени - приложимо к
последнему периоду истории нашей страны, периоду осененному знаком серпа и
молота. Отличие от прошлого заключалось не столько в возросшей
беспощадности (ни Розыскной приказ, ни Тайная канцелярия особой
снисходительностью не отличались), сколько в небывалой прежде секретности
дел, связанных с тем предметом, о котором говорим мы здесь. Да и могло ли
быть иначе? Могли ли вожди-материалисты, вожди марксистов-ленинцев
признаться в своем тайном страхе перед неведомой силой, исходившей от людей
по сути своей политически безграмотных, не понимавших законов классовой
борьбы и тем самым пребывавших даже за гранью той реальности, в которой
находились они сами.

Эту-то двоемысленноств, столь свойственную советской системе вообще, и
призвана была скрывать та повышенная секретность, о которой говорю я.
Именно в обстановке такой секретности и внезапности была проведена в стране
операция по практически поголовному истреблению шаманов. Как представляется
из того, что известно мне, задолго до того, как такое решение было принято
в масштабе всей страны, особую тревогу по поводу шаманов проявляли
партийные вожди национальных окраин. Ни милиция, ни ЧК и ни личная охрана
не могли оградить их и их близких от бубна шамана, не могли защитить от
проклятия и болезни, насланной им.

Поводов же к тому, чтобы заслужить все это, по мере того, как шло советское
строительство, становилось все больше. Не потому ли по мере того, как на
национальных окраинах усиливалась и обострялась война партийного аппарата
со своим народом, одновременно и даже обгоняя этот процесс, усиливались и
обострялись репрессии властей против шаманов? Окончательный удар был
нанесен в год Большого Террора, когда шаманы были арестованы повсеместно от
Белого моря до Тихого океана и следы их затерялись за колючей, проволокой
ГУЛАГа.

Для народа же, восторженного по своей доверчивости в адрес властей, акция
эта преподнесена была, как защита его же, народа, от религии и всякого
суеверия. Нетрудно понять, если бы дело обстояло именно так, если бы акция
эта была чисто идеологической, служители официальных религий подверглись бы
ударам, никак не меньшим. Однако, этого, как известно, не было. Каким бы
репрессиям, вместе с остальным народом ни подвергались священники, муллы
или раввины, вопрос о поголовном их истреблении не стоял. А именно такая
попытка предпринята была в отношении шаманов.

Ничем, кроме страха перед шаманами и сверхъестественными их способностями,
нельзя объяснить столь беспощадные и крайние меры властей. Страх перед
шаманами и, как защитная мера, попытки истребить их, не новы. Сибирская и
южно-сибирская зоны, где бытует шаманство, оказались в сфере двух великих
держав - России и Китая. Несмотря на все различие между ними, и та и другая
администрация вели постоянную борьбу с шаманством, вплоть до сожжения самих
шаманов. Позднее, правда, наместники центральной власти от сожжения шаманов
перешли к сожжению только орудий их колдовства - бубна, костюма и прочих
атрибутов колдовства.

В сталинские времена колдунов просто арестовывали и уничтожали.
Любителей-самоучек, собиравших литературу по оккультизму, пытавшихся,
возможно, даже делать что-то в меру своих сил, арестовывали также, едва о
них становилось более или менее известно. Надо думать, существовали
какие-то инструкции и тайные циркуляры, предписывавшие постоянно выявлять
таких людей и изымать их. Такое, во всяком случае, складывается впечатление
из известных мне рассказов. Официальное же обвинение в отношении этих
людей, как и в отношении шаманов, было чисто идеологическим:
распространение суеверий и мистики в противовес "единственно истинной"
материалистической марксистской идеологии. За всем этим, как и в прежние
времена, был страх носителей власти перед тем, что жертвами гибельного,
вредоносного воздействия этих людей могут оказаться они сами.

О мере этого страха свидетельствует эпизод, который рассказывал А. Л.
Чижевский*, невольным участником, а вернее жертвой которого едва не стал он
сам.

Послереволюционный Петроград. Первые годы новой власти, от которой никто и,
наверное, сами носители власти не знали, что ждать. В те начальные дни
самые святые надежды и самое темное отчаяние соседствовали в душах многих.
Надвигалась холодная и голодная зима. Вечерами улицы погружались во мрак.
Трамваи почти не ходили. Последнее обстоятельство и сыграло решающую роль в
судьбе Чижевского. Точнее - спасло его.

Накануне знакомый из философского кружка, где иногда бывал и он, пригласил
Чижевского на очень важную, как обещал он, встречу с людьми, у которых есть
ответы на вопросы, которые мучат сейчас многих. Такая или почти такая, но
во всяком случае достаточно туманная форма, в которую было облачено
приглашение, была данью приближашимся временам, когда осмотрительность и