моя мать, как и мой второй отец, были рабочими, вышли из рабочей среды. Это мои 
фламандские предки - игроки, художники, бездельники и гордецы - отдалили меня 
от смелой динамической мысли, заставили меня уйти в себя и лишили возможности 
познать силу общения. Между моим отцом и мной уже давно пролегла пропасть. Он, 
который из страха ранить меня не хотел иметь другого ребенка, кроме этого сына 
чужой ему крови, пожертвовал собой, чтобы я стал интеллигентом. Дав мне все, он 
мечтал о том, что у меня будет душа, подобная его душе. В его глазах я должен 
был стать маяком, человеком, способным светить другим людям, нести им смелость 
и надежду, показывать им - как он говорил - свет, сверкающий в глубине нас 
самих. Но я не видел ничего, кроме черноты, ни в себе, ни в человечестве. Я был 
только клерком, подобным многим другим. Я доводил до последней крайности это 
чувство, эту потребность в радикальном бунте, которую высказывали в 
литературных журналах в 1947 году, говоря о "метафизическом беспокойстве", и 
которая была тяжким наследием моего поколения. Как можно быть маяком в таких 
условиях? Эта идея, это слово, заимствованное у Гюго, заставляли меня ехидно 
улыбаться. Отец упрекал меня, что я разлагаюсь, что я перешел - как он говорил 
- на сторону привилегированных в культуре, мандаринов, тех, кто гордится своим 
бессилием. 
         Атомная бомба, отмечающая для меня начало конца времен, для него была 
знаком нового утра. Материя одухотворялась, и человек открывал вокруг себя и в 
самом себе силы, о которых до сих пор не подозревал. Буржуазный дух, для 
которого Земля была просто местом комфортабельного пребывания, должен был быть 
выметен новым духом, - духом тех, кто считает мир этой действующей машины 
организмом в становлении, единством, которое ждет осуществления, истиной, 
которая должна родиться. Человечество находится только в начале своей эволюции. 
Оно получило только первые сведения о той миссии, которая была назначена ему 
Разумом Вселенной. Мы как раз только начинаем узнавать, что такое любовь в мире.
 
         Для моего отца человеческая судьба имела направление. Он судил о 
событиях по тому, укладывались они в это направление, или нет. История имела 
смысл: она двигалась к какой-то ультрачеловеческой форме, она несла в себе 
обещание сверхсознания. Его космическая философия не отделяла его от века. На 
данный момент его позиция была "прогрессивной". Я раздражится, не видя, что он 
вкладывал бесконечно больше одухотворенности в свою прогрессивность, чем я 
прогрессировал в своей одухотворенности. 
         Между тем я задыхался в замкнутости своей мысли. Перед этим человеком 
я чувствовал себя порой бесплодным и зыбким мелким интеллигентом; и порой 
случалось, что мне хотелось быть похожим на него, думать гак же широко, как он. 
Вечерами, сидя на углу его портновского стола, я доводил до предела наши 
противоречия, провоцировал его, втайне желая быть побежденным и изменившимся. 
Но вспыльчивость, которой помогала и усталость, возбуждала его против меня, 
против судьбы, которая дала ему великую.мысль, но не позволила вложить ее в 
этого сына с противоречиями в крови, - и мы расставались с гневом и болью. Я 
возвращался к своим размышлениям и своим книгам. Он склонялся над тканью и 
вновь брался за иглу под лампой, которая высветляла его волосы в желтый цвет. 
Из своей постели-клетки я долго слышал, как он шептал и бранился. А потом вдруг 
принимаются тихо насвистывать первые такты Оды к Радости Бетховена, чтобы 
сказать мне издали. что любовь всегда возвращается к близким. Я думаю о нем 
почти каждый вечер, вспоминая часы наших былых споров. Я слышу этот шепот, эту 
брань, которая заканчивалась пением, оцениваю по достоинству этот исчезнувший 
великий полет мужественной мысли. 
         Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как он умер. Мне вот-вот 
исполнится сорок. Пойми я его, когда он был жив, я бы направил ум и сердце в 
гораздо лучшую сторону. Я бы не переставал искать. Теперь, после долгих 
блужданий, я иду по его пути, - после блужданий, нередко опустошавших меня, и 
после опасных заблуждений. Я мог бы гораздо раньше примирить вкус к внутренней 
жизни с любовью к меняющемуся миру. Я мог бы гораздо раньше, - когда силы мои 
еще были свежи, - более действенно перебросить мост между мистикой и 
современным духом. Я мог бы чувствовать себя религиозным и. одновременно, 
солидарным с великим порывом истории. Я мог бы гораздо раньше обладать верой, 
любовью к людям и надеждой. 
         Эта книга подводит итог пяти лет исследований во всех областях знания, 
на границе науки и преданий. Я устремился в это предприятие, которое явно 
превосходило мои силы, потому что не мог больше противиться теперешнему и 
грядущему миру - моему миру. Но всякая крайность озаряет. Я мог бы куда быстрее 
найти путь общения со своей эпохой. Хотя, подходя к завершению своего начинания,
 я надеюсь, что не совсем запоздал. С людьми случается не то, чего они 
заслуживают, а то, что им соответствует. Как завещал Рембо, которым я увлекался 
в юношеские годы, я долго искал "истину в душе и теле". Мне это не удалось, в 
погоне за Истиной я потерял контакт с маленькими правдами, которые могли 
сделать меня если не сверхчеловеком моих тогдашних желаний, но хотя бы лучшим и 
более цельным, чем я стал. Тем не менее, я узнают о глубинном поведении ума, о 
различных возможных состояниях сознания, памяти и интуиции - драгоценные вещи, 
о которых я не мог бы узнать иным путем и которые должны были позднее позволить 
мне понять красоту - а по существу, революционность - современного духа: вопрос 
о природе сознания и настойчивая необходимость трансмутации интеллекта. 
         Когда я выполз из своей йоговской пещеры, чтобы окинуть взглядом этот 
современный мир, который я знал, не зная, - я с размаху наткнулся на чудесное. 
Мое реакционное обучение, часто полное гордыни и ненависти, было полезно вот 
чем: оно помешало мне подключиться к этому миру с другой стороны - строго