будто загипнотизированный. Он чувствовал, что идет к погибели.




«Театр Света Варьете». Наши дни


Открыв глаза, Успенский обнаружил, что остался один. Сидел он в кресле все в 
том же углу, в самом конце зрительного зала, который постепенно наполнялся 
людьми. Филатов куда-то исчез. Астролог постепенно приходил в себя, подавленный 
последним видением. Если принять увиденное на веру, выходило, что 
Мастер–Булгаков пал, как и Мастер, герой его романа. Он совместил гений и 
злодейство.
Зал наполнился, и довольно странно. Ложи, партер и первые ряды амфитеатра были 
упакованы довольно плотно. Но в задних рядах среди зрителей зияли изрядные 
бреши. Успенский в своем дальнем углу вообще находился в одиночестве. Из этого 
можно было сделать вывод, что публика собралась не столько чтобы людей 
посмотреть, сколько себя показать.
Так называемая правительственная ложа была полным–полна, но, кто именно из 
руководства страны решил посетить представление, Успенскому видно не было. Но, 
если судить по обилию охраны, это были персоны довольно высокого уровня.
Пока Андрей приходил в себя, прозвенел звонок, свет стал гаснуть, и действо 
началось. Вопреки его ожиданиям, музыка оказалась весьма недурна. Никакого 
авангарда, скорее, попса. К тому же, где-то уже слышанная. Василиса осеняла 
сцену своим присутствием с высоты своего балкона. Она прятала лицо в букете 
желтых цветов. Ее ария подавалась как озвученные мысли. Открывала ли она рот 
или нет – никто не видел. Да это было и неважно.
Центр сцены занимала все та же пресловутая усеченная пирамида. То ли египетское 
чудо света, то ли Дельфийский зиккурат, то ли стилизованный мавзолей. При 
желании конструкцию можно было бы принять за космический корабль пришельцев из 
фильма «Звездные врата» или автоматизированную фабрику рыбных консервов 
будущего. Во всяком случае, стена пирамиды была украшена изображением рыбы.
Людей с тачками видно не было, и про замесы никто не упоминал. Вероятно, 
режиссер учел замечание Успенского насчет Катаева и успел внести изменения в 
уже готовый спектакль. Впрочем, происходящее на сцене было настолько 
хаотическим и бессмысленным, что могло без потерь вынести любые изменения. Все 
равно понять ничего было нельзя.
Господин Покровский определенно принадлежал к той плеяде режиссеров, кому 
плевать на первоисточник. На драматурга, писателя, композитора. Он признавал и 
боготворил только одного творца – себя самого. Вырванные из контекста куски 
пьес, романов и рассказов, музыкальные фрагменты опер, симфоний и просто 
куплеты песен создавали основу мюзикла–мистерии. Главное здесь было не текст 
актеров и не их пластика, не мизансцены и не музыка, а самовыражение режиссера.
И на зрителей ему тоже было наплевать. В том смысле, какие эмоции он у них 
вызывает – интерес или раздражение. Лишь бы в кассу. При постановке он был 
одержим одним желанием: стряхнуть пыль со старых дураков, писавших когда-то 
тексты и музыку. Они были не причем, это был только его спектакль!
То ли из-за плохой аппаратуры, то ли из-за скверной акустики текст временами 
сливался в неразличимое бормотание или рев, в зависимости от сцены. Да это было 
и неважно. Воздействие, как понял Успенский, шло не на сознание зрителей, а 
непосредственно на подсознание. Иначе, чем можно было бы объяснить невероятный 
успех подобной белиберды? Больше всего звуки напоминали заклинания или 
колдовские наговоры. Шабаш на сцене сопровождался мельканием яркого света и 
непроницаемой темноты.
Для полного удовольствия не хватало температурных колебаний – от леденящего 
мороза до обжигающей жары – и вони, перемежающейся райским благоуханием.
Под трамвайные звонки с переливами на вершине пирамиды воздвигли некую помесь 
креста и трона. На него воссел актер, играющий роль Иешуа.
Собравшаяся под пирамидой массовка, изображавшая иудеев, зашумела.
– Хотите ли вы, чтобы я выдал вам Вар–раввана? – спросил тот, кто играл Понтия 
Пилата.
– Да – да – нет – да! – запели актеры на бессмертный мотив Эндрю Ллойда Уэббера.

Андрей искренне пожалел Василису, которой приходилось торчать на балконе уже 
второй час кряду, снимая постепенно излишки одежды. Как и обещал Покровский, 
раздеваться совсем ей не пришлось. Правда, появление ее в белой простыне не 
вызвало у Андрея ассоциаций ни с подвенечным платьем, ни с погребальными 
пеленами. Больше всего это напоминало баню.
Наблюдение за спектаклем утомляло не только умственно, но и физически. Он уже 
собрался выходить, когда происходящее на сцене привлекло его внимание.
– Элои! Элои! Ламма савахфани? – произнес актер, игравший Иешуа, и перевел для 
тех, кто не говорил по–арамейски: – Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня 
оставил?
Успенский насторожился и остался на месте.
– Отче! – продолжал актер–Иешуа. – В руки Твои предаю дух Мой.
И, сказав это, испустил дух.
Толпа зашумела.
– Совершилось!
Успенский сидел и соображал. В романе Булгакова, насколько он помнил, последнее