Но, услышав их просьбу, Покровский только руками замахал.
– О чем вы говорите? Билетов давно нет. И обе ложи под завязку набиты, и 
правительственная, и директорская. Могу выдать контрамарки без места. Сядете на 
свободные.
– Нет, каков наглец! – возмущался Филатов. – Ну, он у меня еще попляшет. Со 
всеми своими связями.
– Давай лучше отойдем в сторону, присядем в углу, – предложил Успенский.
Собственно, в ожидании начала спектакля делать было нечего. Идти в буфет с его 
немыслимыми ценами не хотелось. Оставалось поработать с обретенным документом.
– Смотри, чтобы у меня кошелек не сперли, – предупредил друга Андрей.
Он сел поудобнее, достал папку, снял ручку Доронина, которая скрепляла ее 
замком, и достал листок. И привычно отключился.




Вагон пригородного поезда. 1938 год


Поезд отправился с Балтийского вокзала, который москвичи, по старой памяти, 
продолжали называть Виндавским. В вагоне было холодно, из прокуренного тамбура 
тянуло табачным дымом.
Булгаков ехал в подмосковный санаторий к Женечке Гладун, Евгении Ежовой. 
Скамейка была жесткой. На коленях он держал перевязанный шпагатом сверток. В 
кармане пальто лежала большая упаковка ампул люминала.
Он чувствовал себя преступником. Еще точнее – убийцей. А возможно, и того хуже. 
То, что он собирался сделать, исключало прощение как в земной жизни, так и в 
загробной.
Народу в вагоне было немного. Основной наплыв пассажиров, ехавших с работы из 
Москвы, уже схлынул. Хлопнула дверь, и из тамбура в вагон прошел высокий, 
хорошо одетый и совершенно лысый пожилой человек. Несмотря на то что почти все 
места были свободны, он остановился возле Булгакова.
– Вы позволите?
– Пожалуйста.
Лысый незнакомец уселся напротив писателя. Некоторое время оба молчали, 
разглядывая проплывающие в темноте огоньки домов и фонарей. Потом лысый сказал:
– Москва карош. Русски ошень карош. Лублу.
Писатель посмотрел на него с некоторым интересом.
– Вы, наверно, иностранец? Инженер?
Сосед замахал головой, как лошадь в цирке.
– О, йес, да! Я инженер. То есть нет, не инженер. Магистр. Магистр Хариман. Я 
приехать из САСШ и не очень хорошо говорить по–русски. А вы, случайно, не 
писатель?
Булгаков признался:
– Писатель. Случайно.
Иностранец указал пальцем на перевязанный шпагатом пакет.
– А это у вас позвольте, я угадаю не рукопись?
– Рукопись.
Магистр обрадовался, неизвестно почему.
– О, я знаю многих советских писателей. Максима Горького знал. Алексея Толстого.
 Я сейчас к нему еду, на дачу, в Иваньково. Он просил подыскать ему другую. Я 
хочу предложить ему свою, в Барвихе, мне она больше не нужна. Она досталась мне 
после смерти товарищ Ленина.
Булгаков прикрыл глаза.
– Знаете, мистер.
– Харриман, Ахриман, Астарот, Воланд. Называйте как хотите, – подсказал 
иностранец.
– Да, спасибо. – Писатель был слегка обескуражен. – Я тоже жил в Барвихе. 
Хорошее место, только от Москвы далековато. У Толстого дача гораздо ближе. Я у 
него бывал, только давно. Покровское–Стрешнево, Подъелки – там очень хорошие 
места.
Услышав «спасибо», иностранец почему-то пришел в неописуемое раздражение. Черты 
его лица исказились, изменилось даже произношение. И тон стал сварливым.
– Места? – переспросил он. – Были хорошие, да все вышли. Это из-за канала 
«Москва – Волга». Он совсем рядом проходит. Мало того что строили – шумели. Так 
теперь взяли моду расстреливать строителей–саботажников прямо за деревней. Сами 
понимаете, он же писатель, классик, ему покой нужен. Он, быть может, поспать 
захотел или по нужде собрался, а тут, пожалте, стрельба. Ну, кому это 
понравится?
Вопреки заявлению гражданина Северо–Американских Соединенных Штатов, по–русски 
он говорил прекрасно. Даже не говорил – чесал. Но Булгаков не успел ему об этом 
сказать.
– Ну и что? – нахально уставился на него иностранец, словно прочитал его мысли.
 – Подумаешь, невидаль – по–русски говорю. Любой тунеядец, бренчащий на 
балалайке в пивной «Стоп–сигнал», на это способен. И никого это не удивляет. А 
мне почему-то нельзя. Я тебе еще не то скажу, добрый человек. Береги свою 
рукопись, не потеряй. И запомни, если вздумаешь хитрить, долго не проживешь. 
Это я тебе гарантирую. Год, максимум – полтора. Подымайся, тебе пора.
– Станция «Подмосковная»! – объявил кондуктор.
Писатель встал со скамейки и направился к выходу из вагона. Двигался он странно,