слушанием гамм, обычно предметом «ненависти» всех учащихся.
      "Музыку я очень любила, – пишет Максакова. – Бывало, услышу, идя по улице,
 как ктото играет гаммы, останавливаюсь под окном и часами слушаю, пока меня 
не прогонят.
      В 1917 году и начале 1918го всех, работавших в церковном хоре объединили 
в один светский хор и записали в Союз Рабис. Так я проработала месяца четыре. 
Затем хор распался, и тогда я начала учиться пению.
      Голос у меня был очень низкий, почти контральто. В музыкальном училище я 
считалась способной ученицей, и меня стали посылать в концерты, устраиваемые 
для Красной гвардии и флота. Я имела успех и очень им гордилась. Через год я 
стала заниматься сначала с педагогом Бородиной, а затем с артисткой 
Астраханской оперы – драматическим сопрано Смоленской, ученицей И.В. Тартакова. 
Смоленская стала учить меня как сопрано. Мне это очень нравилось. Я занималась 
не больше года, и так как Астраханскую оперу решили отправить на лето в Царицын 
(ныне Волгоград), то, чтобы иметь возможность продолжать занятия со своим 
педагогом, я решила тоже поступить в оперу.
      В оперу я шла со страхом. Увидев меня в коротком ученическом платье и с 
косой, режиссер решил, что я пришла поступать в детский хор. Я заявила, однако, 
что хочу быть солисткой. Меня прослушали, приняли и поручили выучить партию 
Ольги из оперы «Евгений Онегин». Через два месяца мне дали спеть Ольгу. Я 
никогда раньше не слышала оперных спектаклей и плохо представляла себе свое 
выступление. За свое пение я почемуто тогда не боялась. Режиссер указал мне 
места, где я должна сесть и куда должна уходить. Наивна я была тогда до 
глупости. И когда ктото из хора упрекнул меня, что, еще не умея ходить по 
сцене, я уже получаю первый оклад, то я эту фразу поняла буквально. Чтобы 
научиться «ходить по сцене», я сделала отверстие в заднем занавесе и, стоя на 
коленях, смотрела весь спектакль только на ноги актеров, стараясь запомнить, 
как они ходят. Я была очень удивлена, убедившись, что они ходят обыкновенно, 
как в жизни. Утром я приходила в театр и с закрытыми глазами ходила по сцене, 
чтобы таким образом открыть секрет «умения ходить по сцене». Это было летом 
1919 года. Осенью приехал новый управляющий труппой М.К. Максаков, как говорили,
 гроза всех неспособных актеров. Радость моя была велика, когда Максаков 
поручил мне кроме партии Ольги партии Зибеля в «Фаусте», Мадлены в «Риголетто» 
и др. М.К. Максаков часто говорил, что у меня есть сценическое дарование и 
голос, но петь я совершенно не умею. Я недоумевала: «Как же это может быть, 
если я уже пою на сцене и даже несу репертуар». Однако эти разговоры меня 
встревожили. Я стала просить М.К. Максакова заниматься со мной. Он был в труппе 
и певцом, и режиссером, и управляющим театром, и для меня у него времени не 
было. Тогда я решила поехать учиться в Петроград.
      Прямо с вокзала я направилась в консерваторию, но мне отказали в приеме 
на том основании, что я не имела аттестата об окончании гимназии. Признаться же,
 что я уже артистка оперы, я побоялась. Совершенно расстроенная отказом, я 
вышла на улицу и горько заплакала. На меня впервые в жизни напал настоящий 
страх: одна в чужом городе, без денег, без знакомых. К счастью, я встретила на 
улице одного из артистов хора в Астрахани. Он помог мне временно устроиться в 
знакомой семье. Через два дня меня прослушал в консерватории сам Глазунов. Он 
направил меня к профессору, у которого я должна была начать учиться пению. 
Профессор заявил, что у меня лирическое сопрано. Тогда я решила немедленно 
вернуться в Астрахань, чтобы учиться у Максакова, который находил у меня 
меццосопрано. Возвратившись на родину, я вскоре вышла замуж за М.К. Максакова, 
который стал моим педагогом".
      Благодаря хорошим вокальным данным Максакова сумела поступить в оперный 
театр. «У нее был голос профессионального диапазона и достаточной звучности, – 
пишет М.Л. Львов. – Безупречны были точность интонаций и чувство ритма. Главное 
же, что привлекло в пении молодой певицы, это музыкальная и речевая 
выразительность и активное отношение к содержанию исполняемого произведения. 
Конечно, все это было еще в зачаточном состоянии, но вполне достаточным для 
того, чтобы опытный сценический деятель почувствовал возможности развития».
      В 1923 году певица впервые вышла на сцену Большого в роли Амнерис и сразу 
была принята в труппу театра. Работая в окружении таких мастеров, как дирижер 
Сук и режиссер Лосский, солисты Нежданова, Собинов, Обухова, Степанова, 
Катульская, молодая артистка быстро поняла, что без предельного напряжения сил 
не поможет никакой талант: «Благодаря искусству Неждановой и Лоэнгрина – 
Собинова я впервые поняла, что у большого мастера образ достигает предельной 
выразительности лишь тогда, когда большая внутренняя взволнованность 
проявляется в форме простой и ясной, когда богатство душевного мира сочетается 
со скупостью движений. Слушая этих певцов, я начинала уяснять себе цель и смысл 
своей дальнейшей работы. Я уже сознавала, что талант и голос – это только 
материал, с помощью которого только неустанным трудом каждый певец может 
заслужить право петь на сцене Большого театра. Общение с Антониной Васильевной 
Неждановой, которая с первых дней моего пребывания в Большом театре стала для 
меня величайшим авторитетом, научило меня строгости и требовательности к своему 
искусству».
      В 1925 году Максакова была откомандирована в Ленинград. Там ее оперный 
репертуар пополнился партиями Орфея, Марфы («Хованщина») и товарища Даши в 
опере «За красный Петроград» Гладковского и Пруссака. Через два года, в 1927 
году, Мария вернулась в Москву, в Государственный академический Большой театр, 
оставаясь до 1953 года ведущей солисткой первой труппы страны.
      Невозможно назвать такую меццосопрановую партию в операх, шедших на 
сцене Большого театра, в которой не блистала бы Максакова. Незабываемыми