"Шаляпина привлекали характеры сильных людей, охваченных идеей и страстью,
 переживающих глубокую душевную драму, а также яркие острокомедийные образы, – 
отмечает Д.Н. Лебедев. – С потрясающей правдивостью и силой раскрывает Шаляпин 
трагедию несчастного, обезумевшего от горя отца в «Русалке» или мучительный 
душевный разлад и угрызения совести, испытываемые Борисом Годуновым.
      В сочувствии к человеческим страданиям проявляется высокий гуманизм – 
неотъемлемое свойство прогрессивного русского искусства, зиждущегося на 
народности, на чистоте и глубине чувств. В этой народности, наполнявшей все 
существо и все творчество Шаляпина, коренится сила его таланта, тайна его 
убедительности, понятности каждому, даже неискушенному человеку".
      Шаляпин категорически против наигранной, деланной эмоциональности: 
«Всякая музыка всегда так или иначе выражает чувства, а там, где есть чувства, 
механическая передача оставляет впечатление страшного однообразия. Холодно и 
протокольно звучит эффектная ария, если в ней не разработана интонация фразы, 
если звук не окрашен необходимыми оттенками переживаний. В этой интонации… 
которую я признавал обязательной для передачи русской музыки, нуждается и 
музыка западная, хотя в ней меньше, чем в русской, психологической вибрации».
      Для Шаляпина характерна яркая, насыщенная концертная деятельность. 
Слушателей неизменно восхищало исполнение им романсов «Мельник», «Старый 
капрал», «Титулярный советник» Даргомыжского, «Семинарист», «Трепак» 
Мусоргского, «Сомнение» Глинки, «Пророк» РимскогоКорсакова, «Соловей» 
Чайковского, «Двойник» Шуберта, «Я не сержусь», «Во сне я горько плакал» Шумана.

      Вот что писал об этой стороне творческой деятельности певца замечательный 
русский музыковед академик Б. Асафьев:
      «Шаляпин пел истинно камерную музыку, бывало, так сосредоточенно, так 
вглубь, что казалось, он с театром ничего общего не имеет и никогда не 
прибегает к требуемому сценой акценту на аксессуарах и видимости выражения. 
Совершенное спокойствие и сдержанность овладевали им. Например, помню „Во сне я 
горько плакал“ Шумана – одно звучание, голос в тишине, эмоция скромная, 
затаенная, – а исполнителя словно нет, и нет этого крупного, жизнерадостного, 
щедрого на юмор, на ласку, ясного человека. Звучит одиноко голос – и в голосе 
все: вся глубь и полнота человеческого сердца… Лицо неподвижное, глаза 
выразительные донельзя, но поособенному, не так, как, скажем, у Мефистофеля в 
знаменитой сцене со студентами или в саркастической серенаде: там они горели 
злобно, с издевкой, а тут глаза человека, ощутившего стихию скорби, но 
понявшего, что только в суровой дисциплине ума и сердца – в ритме всех своих 
проявлений – человек обретает власть и над страстями и над страданиями».
      Пресса любила подсчитывать гонорары артиста, поддерживая миф о 
баснословном богатстве, о жадности Шаляпина. Что с того, что этот миф 
опровергают афиши и программы множества благотворительных концертов, известные 
выступления певца в Киеве, Харькове и Петрограде перед огромной рабочей 
аудиторией? Досужая молва, газетные слухи и сплетни не раз вынуждали артиста 
браться за перо, опровергать сенсации и домыслы, уточнять факты собственной 
биографии. Бесполезно!
      В годы Первой мировой войны гастрольные поездки Шаляпина прекратились. 
Певец открыл на свои средства два лазарета для раненых солдат, но не 
рекламировал свои «благодеяния». Юрист М.Ф. Волькенштейн, который много лет вел 
финансовые дела певца, вспоминал: «Если б только знали, сколько через мои руки 
прошло денег Шаляпина для помощи тем, кто в этом нуждался!»
      После Октябрьской революции 1917 года Федор Иванович занимался творческим 
переустройством бывших императорских театров, был выборным членом дирекций 
Большого и Мариинского театров, руководил в 1918 году художественной частью 
последнего. В том же году был первым из деятелей искусств, удостоенных звания 
народного артиста Республики. Певец стремился уйти от политики, в книге своих 
воспоминаний он писал: «Если я в жизни был чемнибудь, так только актером и 
певцом, моему призванию я был предан безраздельно. Но менее всего я был 
политиком».
      Внешне могло показаться, что жизнь Шаляпина благополучна и творчески 
насыщенна. Его приглашают выступать на официальных концертах, он много 
выступает и для широкой публики, его награждают почетными званиями, просят 
возглавить работу разного рода художественных жюри, советов театров. Но тут же 
звучат резкие призывы «социализировать Шаляпина», «поставить его талант на 
службу народу», нередко высказываются сомнения в «классовой преданности» певца. 
Ктото требует обязательного привлечения его семьи к выполнению трудовой 
повинности, ктото выступает с прямыми угрозами бывшему артисту императорских 
театров… «Я все яснее видел, что никому не нужно то, что я могу делать, что 
никакого смысла в моей работе нет», – признавался артист.
      Конечно, Шаляпин мог защитить себя от произвола ретивых функционеров, 
обратившись с личной просьбой к Луначарскому, Петерсу, Дзержинскому, Зиновьеву. 
Но находиться в постоянной зависимости от распоряжений даже столь высоких 
руководящих лиц административнопартийной иерархии артисту унизительно. К тому 
же и они часто не гарантировали полной социальной защищенности и уж никак не 
вселяли уверенности в завтрашнем дне.
      Весной 1922 года Шаляпин не вернулся из зарубежных гастролей, хотя 
продолжал некоторое время считать свое невозвращение временным. Значительную 
роль в случившемся сыграло домашнее окружение. Забота о детях, страх оставить 
их без средств к существованию заставляли Федора Ивановича соглашаться на 
бесконечные гастроли. Старшая дочь Ирина осталась жить в Москве с мужем и 
матерью, Полой Игнатьевной ТорнагиШаляпиной. Другие дети от первого брака –