голосом. Как и ее дочери, она не могла предвидеть, что этот дивный голос в свое 
время принесет столько почета и выгоды его обладательнице.
      Через несколько лет Реджине предложили выйти замуж за синьора Минготти, 
старого венецианца и импресарио Дрезденской оперы. Она его ненавидела, но 
согласилась, надеясь таким путем обрести свободу.
      Окружающие очень много говорили об ее прекрасном голосе и манере пения. В 
то время в Дрездене на службе у короля Польши состоял известный композитор 
Никола Порпора. Услышав ее пение, он рассказал о ней при дворе как о подающей 
большие надежды молодой особе. В результате ее мужу предложили, чтобы Реджина 
поступила к курфюрсту на службу.
      Перед свадьбой муж пригрозил, что никогда не позволит ей петь на сцене. 
Но однажды, придя домой, сам спросил жену, не хочет ли она поступить на 
придворную службу. Сначала Реджина подумала, что он смеется над ней. Но после 
того как муж несколько раз настойчиво повторил вопрос, убедилась, что он 
говорит серьезно. Мысль сразу ей понравилась. Минготти с радостью заключила 
контракт на небольшое жалованье – триста или четыреста крон в год.
      Ч. Берни пишет в своей книге:
      "Когда голос Регины услышали при дворе, возникло предположение, что он 
вызовет зависть Фаустины, которая тогда еще состояла на здешней службе, но уже 
собиралась уходить, а следовательно, и Гассе, ее супруга, узнавшего к тому же, 
что Порпоре, его старому и постоянному сопернику, назначили сто крон в месяц за 
обучение Регины. Он сказал, что это последняя ставка Порпоры, единственная 
веточка, чтобы ухватиться, «un clou pour saccrocher». Тем не менее ее талант 
наделал столько шума в Дрездене, что молва о нем докатилась до Неаполя, куда ее 
пригласили петь в большом театре. В то время она очень мало знала итальянский 
язык, но тотчас же принялась серьезно его изучать.
      Первая роль, в которой она появилась, была Аристейя в опере «Олимпиада», 
положенной на музыку Галуппи. Монтичелли исполнял партию Мегакла. На этот раз 
ее актерское дарование вызвало не меньшие аплодисменты, чем ее пение; она была 
смела и предприимчива, и, видя свою роль в ином свете, чем было принято раньше, 
она вопреки советам старых актеров, не решавшихся отступать от обычая, сыграла 
совершенно иначе, чем все предшественницы. Это было сделано в той неожиданной и 
отважной манере, которой гн Гаррик впервые поразил и очаровал английских 
зрителей и, пренебрегая ограниченными правилами, установленными невежеством, 
предрассудками и бездарностью, создал стиль речи и игры, с тех пор неизменно 
встречаемый всей нацией бурным одобрением, а не только аплодисментами".
      После этого успеха в Неаполе Минготти стала получать письма из всех 
европейских стран с предложением контрактов в различные театры. Но, увы, – не 
могла принять ни одного из них, связанная обязательствами с дрезденским двором,
 – ведь она все еще находилась здесь на службе. Правда, жалованье ее было 
значительно увеличено. По поводу этой прибавки она часто выражает свою 
благодарность двору и говорит, что обязана ему всей своей славой и удачей.
      С величайшим триумфом она вновь поет в «Олимпиаде». Слушатели единодушно 
признавали, что ее возможности в отношении голоса, исполнения и актерской игры 
весьма велики, но многие считали ее совершенно неспособной к чемулибо 
патетическому или нежному.
      «Гассе был тогда занят сочинением музыки к „Демофонту“, и она полагала, 
что он любезно дал ей петь Adagio с сопровождением скрипок пиццикато 
единственно для того, чтобы выявить и показать ее недостатки, – пишет Берни. – 
Однако, заподозрив ловушку, она усиленно занималась, дабы ее избежать; и в арии 
„Se tutti i mail miei“, которую она впоследствии под шумные аплодисменты 
исполняла в Англии, ее успех был так велик, что заставил замолчать даже саму 
Фаустину. Английским послом тогда здесь был сэр Ч.Г. Уильямс и, находясь в 
близости с Гассе и его женой, он примкнул к их партии, во всеуслышание заявив, 
что Минготти совершенно не способна спеть медленную и патетическую арию, но 
когда он ее услышал, он публично отрекся от своих слов, попросил у нее 
извинения за то, что усомнился в ее даровании, и впоследствии всегда был ее 
верным другом и приверженцем».
      Отсюда она отправилась в Испанию, где пела с Джициелло, в опере под 
руководством синьора Фаринелли. Знаменитый «музико» так строго соблюдал 
дисциплину, что не разрешал ей петь нигде, кроме придворной оперы, и даже 
упражняться в комнате, выходящей на улицу. В подтверждение этого можно привести 
случай, рассказанный самой Минготти. Многие знатные вельможи и гранды Испании 
просили ее петь в домашних концертах, но она не могла получить разрешение 
директора. Он распространил свое запрещение так далеко, что лишил беременную 
высокопоставленную даму удовольствия ее услышать, так как та не была в 
состоянии пойти в театр, но заявила, что жаждет арии от Минготти. Испанцы 
питали религиозное благоговение к этим непроизвольным и буйным пристрастиям 
женщин в подобном положении, сколь бы сомнительными их ни считали в других 
странах. Поэтому супруг дамы пожаловался королю на жестокость оперного 
директора, которая, сказал он, убьет жену и ребенка, если его величество не 
вмешается. Король благосклонно внял жалобе и приказал Минготти принять даму у 
себя дома, приказ его величества был беспрекословно исполнен, желание дамы 
удовлетворено.
      В Испании Минготти пробыла два года. Оттуда она отправилась в Англию. Ее 
выступления в «туманном Альбионе» прошли с большим успехом, она вызвала 
восторги и зрителей и прессы.
      Следом за этим Минготти отправилась покорять крупнейшие сцены итальянских 
городов. Несмотря на более чем благожелательный прием в различных европейских 
странах, пока был жив курфюрст Август, король Польши, певица всегда считала