усматривал «сущность всего евангелия».
      Первоначально, еще не имея скольконибудь отчетливого плана картины, 
Иванов вдохновлялся уже одной идеей сюжета «Явления Мессии». То был предмет его 
постоянной гордости, побуждающей к таким, например, заявлениям: «Если бы в сию 
минуту Богу было угодно лишить меня здешней жизни, то я поблагодарил бы его за 
то, что он прославил меня отысканием первого сюжета в свете!»
      «Я начинаю картину без соизволения Общества на оную, – пишет он отцу в 
1836 году, – ибо считаю потерей времени дожидаться их решения. Если картина моя 
"Явление Спасителя Магдалине" им не понравится, то все лучше заниматься 
подмалевком важного для меня сочинения "Появления Мессии", чем ничего не делать.
 Хотя и весьма неправильно будет навсегда его так оставить, ибо я верю, что в 
Петербурге ничего нельзя сделать в этом роде».
      20 лет художник посвятит работе над грандиозным полотном. Он не мог не 
сознавать, что обрекает себя более чем на бедственную жизнь – на творческое 
одиночество. Но всякий раз он терпеливо объяснял и растолковывал значение 
предпринятого им труда.
      В 1848 году Иванов писал знакомому Чижову: «Я теперь весь предаюсь 
практической исполнительной части. Не знаю, сколько я подвинул картину, но, 
кажется, работал, сражаясь с невзгодами, какие мне этой зимой случилось 
встретить в жизни», а скоро потом ему же: «Я встаю со светом, работаю в студии 
до полудня, иду отдохнуть в кафе, чтобы приготовить свои силы, дабы начать 
работать с часу до сумерек. Устав таким образом, я радрад бываю добраться до 
кресел или до постели вечером… Моя картина теперь составляет для меня все…»
      На 1848 год падает ряд тяжелых событий в личной жизни Иванова. Умирает 
его отец, он получает отказ от С.А. Апраксиной, дочь которой, Марию 
Владимировну, он считал по своей наивной простоте невестой.
      15 мая 1849 года Иванов пишет Гоголю: «До сих пор я все был верен моему 
слову и делу и в надеждах, что уже недалеко до конца, усиленно продолжал свой 
труд. Но уже две недели, как совершенно все остановилось. Рим осажден 
французскими, неаполитанскими и испанскими войсками, а Болонья – австрийскими. 
Каждый день ожидаешь тревоги. Люди, теперь здесь во главе стоящие, грозят все 
зажечь и погрести себя под пеплом. При таких условиях, конечно, уже невозможно 
продолжать труд, требующий глубоко сосредоточенного спокойствия. Я, однако ж, 
креплюсь в перенесении столь великого несчастья и, только что будет возможно, 
опять примусь за окончание моей картины».
      В других письмах этого и последующего годов Иванов рассказывает, как 
снова занимается своей картиной и старается довести ее до конца.
      При осуществлении замысла «Явление Мессии» художник большое внимания стал 
уделять этюдам с натуры. Отдавшись изучению жизни и собиранию ярких жизненных 
образов, он придал многим своим этюдам характер вполне законченных, 
самостоятельных картин.
      «Работая над этюдами на открытом воздухе, художник должен был решить 
сложные живописные проблемы, показать взаимодействие солнечного света и цвета. 
Особенно привлекают внимание знаменитые пейзажи с "купающимися мальчиками". В 
них художнику удалось передать связь натуры с пейзажем: "Мальчики на 
Неаполитанском заливе", "Семь мальчиков в цветных одеждах и драпировках", "Этюд 
обнаженного мальчика". Эти полотна стали подлинными шедеврами русской и мировой 
пейзажной живописи» (О.Ф. Петрова).
      В 1858 году Иванов вернулся в Петербург и привез с собой «Явление Мессии».

      Н.Г. Машковцев рассказывает о картине «Явление Мессии»: «Иванов создает 
образы идеальной, праксителевской красоты, бесконечно превосходя в этом 
отношении все, что до него было сделано в живописи. Такова в картине группа 
дрожащих, словно изваянная из цветного драгоценного мрамора, таков юноша, 
выходящий из воды, такова компактная группа будущих апостолов. Есть какаято 
особая космическая радость, доступная лишь немногим художникам, в том, как 
прослеживает он проявление строительных сил природы, обнаруживающих себя в 
структуре древесного ствола, ветвей и листьев, так же как и в структуре 
человеческого тела, его костяке и мышцах, его движениях и цвете. Кажется, что 
здесь он дошел до пределов пластического выражения этих вещей в живописи. Такой 
же предельности достиг он в выражениях человеческих лиц, особенно Иоанна 
Крестителя. Недаром же Крамской считал изображение Крестителя идеальным 
портретом, ставя его на один уровень с античным Зевсом, Венерой Милосской и 
Мадонной Сикста».
      Картина имела огромный размер – 5,40 на 7,50 м. Выставленная в Петербурге,
 она вызвала бурю откликов: художники высоко оценили ее, а церковное начальство 
встретило весьма сдержанно.
      Написание подобной картины было настоящим творческим подвигом. Вот почему 
И. Крамской в статье, посвященной памяти Иванова, писал, что художники 
последующих поколений будут учиться у него искусству композиции, гармонии 
цветового решения и жизненной правде в изображении человека и природы.
      Знакомство и беседы с Герценом в 1857 году в Лондоне приобщили художника 
к передовому направлению русской общественной мысли. «Мой труд – большая 
картина – более и более понижается в глазах моих. Далеко ушли мы, живущие в 
1855 году, в мышлениях наших – тем, что перед последними решениями учености 
литературной основная мысль моей картины совсем почти теряется…»
      Иванову становится ясно, что «картина не есть последняя станция, за 
которую надобно драться. Я за нее стоял крепко в свое время и выдерживал все 
бури, работал посреди их и сделал все, что требовала школа. Но школа – только 
основание нашему делу живописному, язык, которым мы выражаемся. Нужно теперь