ю, 

оказывается злом^ подлежащим искоренению, и наоборот: торжествующее и 
беспощадное зло рядится в тогу абсолютного добра.
     Среди мнимых грехов Христа, мешающих церкви твориты искаженно понимаемое 
добро и обличаемых великим инквизи-| тором, - грех "всемирности", подлинная 
ценность, за кото-| рую, по мнению Достоевского, не жалко и умереть. Человеку 
от| рождения присуща "потребность всемирного единения": "Все" гда человечество 
в 
целом своем стремилось устроиться непременно всемирно". Это стремление 
распространяется и на "завоевание вселенной" и просто на "всеобщее единение", 
вклю-"' чаясь в некоторую всеобщую, независимую от воли и желания отдельных 
индивидуумов силу, безусловно связанную с высшими законами мира и Вселенной.
     Такая сила, хотя пока и не познана и даже неосознанна, все
"БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ"	421
же поддается рациональному объяснению. Есть, однако, и другая сила, 
иррациональная по своей природе, так как порождена она не Космосом (порядком), 
а 
Хаосом (беспорядком) и чревата она не гармонией Вселенной, а тлетворностью и 
распадом. Это - "бесовщина" - мировое зло, воплощенное во вредоносных духах, 
поражающих, соблазняющих и сбивающих с истинного пути праведников, подвижников 
и 
простых смертных. Это - с одной стороны.
    С другой стороны, расшифровку космического понимания жизни и ее 
нравственных 
законов находим в поучениях старца Зосимы (еще одна вставная глава в романе 
"Братья Карамазовы"). Безусловно, перед нами видение самого писателя, выражение 

сути его гуманистического видения мира:
    <... > Все, как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь - в 

другом конце мира отдается... Многое на земле от нас скрыто, но взамен того 
даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным <...> и 

корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему говорят 
философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров 
иных и посеял на сей земле, и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти,
 
но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего к таинственным 
мирам иным...
    Таинство мироздания неисчерпаемо. Неисчерпаемость Вселенной оборачивается 
неисчерпаемостью души. Достичь конца того или другого - невозможно, постичь 
законы их движения и взаимозависимости - удел творцов, провидцев и открывателей.

    Что касается галереи созданных Достоевским образов, то каждый из них 
призван 
отобразить конкретные аспекты русского характера. Все они - и порознь, и вместе 

взятые - давно стали устойчивыми типажами русской культуры, носителями 
конкретных людских качеств: Алеша - подвижнического человеколюбия, Дмитрий - 
вечного страдания, Иван - циничного нигилизма, Федор Павлович - распущенного 
аморализма, Смердяков - всей мерзопакостности русской жизни, Зосима - 
спасительности и исповедальности.
    Герои Достоевского особенно близки и понятны тем, чья мятущаяся душа не 
знает покоя, кто пребывает в состоянии
422	
непрестанных сомнений и поиска истины, в ком жизнь клокочет и бурлит, как 
первозданный хаос. Таков и Дмитрий Карамазов - средоточие буйства и нежности, 
бесшабашности и честности, паясничания и воистину русской распахнутости души. 
Недаром он-а никто другой - носитель самой сокровенной тайны книги, самой 
главной ее идеи. Ибо в уста именно старшего из всех братьев вложена знаменитая 
фраза, которая может служить ключом к роману в целом, ко всему творчеству 
Достоевского, да и, пожалуй, к душе каждого человека: "Тут дьявол с Богом 
борется, а поле битвы - сердца людей". Интересно вдуматься в весь бурный 
монолог, который этот афоризм завершает:
    <... > Все на свете загадка! И когда мне случалось погружаться в самый, в 
самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось), то я всегда это 
стихотворение о Церере и о человеке читал. Исправляло оно меня? Никогда! Потому 

что я Карамазов. Потому что если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой 

вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном таком положении 
падаю и считаю это для себя красотой. И вот в самом-то этом позоре я вдруг 
начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край 
той 
ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за 
чертом, но я все-таки и твой сын, господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без 
которой нельзя миру стоять и быть <...>
    Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать. Пусть это будет 

глупость, над которою все будут смеяться, но ты нет. Вот и у тебя глазенки 
горят. Довольно стихов. Я тебе хочу сказать теперь о "насекомых", вот о