же из-под
Хмельника идем.
     - Досточтимый воевода, мы - из Лубен, из-за Днепра.
     - Мы день целый в дороге.
     - Мы - целый месяц.
     Сказав это,  князь  вышел,  чтобы  самолично проверить построение,  а
воевода глаза на  подсудка,  пана Кшиштофа,  уставил,  ладонями по коленям
хлопнул и сказал:
     - Вот,  пожалте вам,  получил,  что хотел!  Ей-богу, меня тут голодом
уморят.  Ну! Вот же горячие головы! Прихожу к ним за помощью, полагая, что
после  великих  и  слезных  просьб  они  дня   через   два-три   соизволят
пошевелиться,  а  тут  даже  передохнуть  не  дают.  Черт бы их побрал!  Я
путлищем, которое негодяй денщик худо пристегнул, ногу себе стер, в животе
у меня бурчит...  Черт бы их побрал! Махновка Махновкой, а утроба утробой!
Я тоже старый солдат и, может, поболе ихнего войны хлебнул, но чтобы так -
раз  и  пожалте!..  Это  же дьяволы,  не люди,  не спят,  не едят - только
сражаются.  Ей-богу,  не едят они.  Видал,  пане Кшиштоф,  полковников-то?
Разве же они не выглядят как spectra*, а?
     _______________
          * привидения (лат.).

     - Однако  отваги  им  не  занимать,  -  ответил пан  Кшиштоф,  бывший
прирожденным солдатом.  -  Господи боже  мой!  Сколько суеты и  беспорядка
бывает,   когда  выступать  надо!  Сколько  беготни,  возни  с  повозками,
неразберихи с  лошадьми!..  А тут -  слышите,  ваша милость?  -  уже пошли
легкие хоругви!
     - И точно! Выступают! С ума можно сойти! - сказал воевода.
     А молодой пан Аксак ладони свои мальчишечьи сложил.
     - Ах,  великий это полководец!  Ах,  великий воитель!  - заговорил он
восхищаясь.
     - У вашей милости молоко на губах не обсохло!  -  рявкнул воевода.  -
Cunctator тоже был великий полководец!.. Понял, сударик?
     Но тут вошел князь:
     - Милостивые государи, на конь! Выступаем!
     Воевода не выдержал.
     - Вели же,  ваша княжеская светлость,  дать поесть что-нибудь,  я  же
есть хочу! - воскликнул он вовсе уж в скверном настроении.
     - Ах,  мой дражайший воевода! - сказал Иеремия, смеясь и обнимая его.
- Простите, простите! Я бы всем сердцем, да на войне человек о таких вещах
забывает.
     - Ну что,  пан Кшиштоф?  Говорил я,  они ничего не едят? - повернулся
воевода к брацлавскому подсудку.
     Ужин продолжался недолго,  и даже пехота спустя два часа выступила из
Райгорода.  Войско продвигалось на Винницу и Литин к Хмельнику.  По дороге
Вершулл наткнулся в Саверовке на татарский отрядик,  каковой они  с  паном
Володыёвским  поголовно  и  уничтожили,  освободивши  несколько  сотен душ
ясырей,  сплошь почти девушек.  Тут уже начиналась земля  опустошенная,  и
Кривоносовы  деяния были видны на каждом шагу.  Стрижавка была сожжена,  а
население ее истреблено страшной методой.  Несчастные,  видать  по  всему,
сопротивлялись  Кривоносу,  за  что  дикий  предводитель  обрек их мечам и
пламени.  У околицы висел на  дубу  сам  пан  Стрижавский,  которого  люди
Тышкевича  сразу  же опознали.  Висел он совершенно нагой,  а на груди его
виднелось ужасное ожерелье из  голов,  нанизанных  на  веревку.  Это  были
головы  его  шестерых детей и жены.  В самой деревне,  сожженной,  кстати,
дотла,  солдаты увидели по обочинам длинные вереницы казацких "свечей", то
есть людей с вознесенными над головой руками, прикрученных к вколоченным в
землю жердинам,  обвязанных соломой,  облитых смолой и зажженных с  кистей
рук.  У  большинства отгорели только руки,  так как дождем,  видно,  огонь
погасило.  Но трупы эти с искаженными лицами,  протягивающие к небу черные
культи,  были ужасны.  В воздухе стоял трупный смрад. Над столбами кружили
тучи ворон и галок;  они, завидя подходившее войско, с карканьем срывались
с  ближних  столбов,  чтобы  пересесть  на  отдаленные.  Несколько  волков
побежало от хоругвей к зарослям.  Войска в молчанье проходили по  страшной
аллее,  считая "свечи". Оказалось их более трехсот. Наконец солдаты прошли
эту злосчастную деревеньку и вдохнули свежего воздуха  полей.  Увы,  следы
уничтожения  виднелись и тут.  Была первая половина июля,  хлеба уже почти
поспевали,  и ожидалась даже ранняя жатва.  Однако целые нивы были  частью
сожжены,   частью  потравлены,  всклокочены,  втоптаны  в  землю.  Ураган,
казалось,  пронесся  по  пажитям.  А  он  и  вправду  пронесся  над  ними,
страшнейший  из ураганов - ураган гражданской войны.  Княжеские жолнеры не
раз видали плодородные края,  опустошенные татарскими набегами,  но такого
ужаса,  такой  ярости истребления они никогда еще не видели.  Леса,  как и
хлеба,  были сожжены.  Где огонь не пожрал дерев целиком, там он слизнул с
них  огненными  своими  языками листья и кору,  опалил дыханием,  задымил,
обуглил - и деревья теперь торчали,  точно скелеты.  Пан воевода глядел  и
глазам  своим  не  верил.  Медяков,  Захар,  Футоры,  Слобода  -  сплошное
пепелище! Мужики кое-где сбежали к Кривоносу, а бабы и дети попали ясырями
к  тем  ордынцам,  которых Вершулл с Володыёвским перебили.  На земле было
запустение,