. Хмельницкий перевел дух и продолжал:
     - Бог нас над гетманами викториею наградил, но этот, чертово отродье,
одною только неправдой живущий, хуже гетманов и всех королят. А пойди я на
него,  так он в Варшаве через друзей своих кричать не преминет,  что мы не
хотим мира, и перед его королевским величеством невиновность нашу оболжет.
Чтобы такого не случилось,  необходимо,  дабы король,  его милость,  и вся
Речь Посполитая знали, что я войны не хочу и сижу тихо, а он на нас первый
нападает, почему я и двинуться не могу, ибо к переговорам с паном воеводой
брацлавским склониться желаю,  а чтобы он,  чертово отродье, силы нашей не
сокрушил,  надобно поперек пути ему встать и  мощь его истребить,  так же,
как  мы  у  Желтых Вод  и  под  Корсунем недругов наших,  панов  гетманов,
истребили.  О том я,  значит, и прошу, чтобы вы, ваши милости, добровольно
на него пошли,  а королю писать буду, что это произошло без моего ведома и
за-ради  необходимой нашей обороны против его,  Вишневецкого,  злонравия и
нападений.
     Глухое молчанье воцарилось среди собравшихся.
     Хмельницкий продолжал:
     - Тому из  ваших милостей,  кто на сей промысел ратный пойдет,  дам я
достаточно войска, добрых молодцев, и пушку дам, и люда огненного, чтобы с
помощью божией недруга нашего сокрушил и викторию над ним одержал...
     Ни один из полковников не вышел вперед.
     - Шестьдесят тысяч отборных бойцов дам! - сказал Хмельницкий.
     Тишина.
     А ведь это все были неустрашимые воины,  боевые кличи которых не один
раз от стен Цареграда эхом отдавались.  Быть может,  именно поэтому каждый
из них опасался в стычке со страшным Иеремией потерять добытую славу.
     Хмельницкий оглядывал полковников, а те от взгляда его опускали глаза
долу. На лице Выговского появилось выражение сатанинского злорадства.
     - Знаю я молодца,  -  хмуро сказал Хмельницкий,  -  который бы сейчас
свое слово сказал и от похода не уклонился, да нету его среди нас...
     - Богун! - сказал кто-то.
     - Точно.  Разбил  он  уже  регимент  Яремы  в  Василевке,  да  только
пострадал сам в этом деле и лежит теперь в Черкассах,  со смертью-матушкой
борется.  А раз его нету, значит, как я погляжу, никого нету. Где же слава
казацкая? Где Павлюки, Наливайки, Лободы и Остраницы?
     Тогда  толстый невысокий человек,  с  посиневшим и  угрюмым лицом,  с
рыжими как  огонь усами над  кривым ртом  и  с  зелеными глазами,  встал с
лавки, подошел к Хмельницкому и сказал:
     - Я пойду.
     Это был Максим Кривонос.
     Послышались клики "на  славу",  он  же  упер в  бок  пернач и  сказал
хриплым, отрывистым голосом следующее:
     - Не думай,  гетман,  что я боюся. Я бы сейчас же вызвался, да думал:
есть получше меня!  Но ежели нету,  пойду я. Вы что? Вы головы и руки, а у
меня головы нету, только руки да сабля. Р а з  м а т и  р о д и л а! Война
мне мать и сестра.  Вишневецкий  р i ж е,  и я буду.  А  ты  мне,  гетман,
молодцев добрых дай,  ибо не с чернью на Вишневецкого ходят. Так и пойду -
з а м к i в   д о б у в а т и,  б и т и,  р i з а т и,  в i ш а т и!   Н а
п о г и б е л ь  ї м,  б i л о р у ч к а м!
     Еще один атаман вышел вперед.
     - Я  з  т о б о ю,  М а к с и м е!
     Был это Полуян.
     - И  Чарнота гадячский,  и  Гладкий миргородский,  и Носач остренский
пойдут с тобой! - сказал Хмельницкий.
     - Пойдем! - ответили те в один голос, потому что пример Кривоноса уже
их увлек и пробудил в них боевой дух.
     - Н а    Я р е м у!   Н а    Я р е м у!   -   загремели  крики  среди
собравшихся.  - Коли!  Коли!  - вторило товарищество, и уже через какое-то
время рада превратилась в попойку.  Полки,  назначенные идти с Кривоносом,
пили смертельно,  ибо и шли на смерть. Молодцы это хорошо знали, да только
в сердцах их уже не было страху.  "Р а з  м а т и  р о д и л а!" - вторили
они своему вождю и ни в чем себе не  отказывали,  как  оно  всегда  бывало
перед  гибелью.  Хмельницкий  разрешал  и  поощрял  - чернь последовала их
примеру.  Толпы в сто тысяч глоток принялись  распевать  песни.  Распугали
заводных  коней,  и те,  мечась по лагерю,  поднимая облака пыли,  учинили
неописуемый беспорядок.  Их гоняли с криками,  воплями и хохотом; огромные
толпы слонялись у реки,  стреляли из самопалов: устроив давку, продирались
в квартиру самого гетмана,  который в конце концов приказал  Якубовичу  их
разогнать.  Начались драки и бесчинства,  покуда проливной дождь не загнал
всех в шалаши и под телеги.
     Вечером в небесах бушевала гроза. Громы перекатывались из края в край
обложенного тучами неба, молнии освещали окрестность то белым, то багровым
блеском.
     В  отсветах их выступил из лагеря Кривонос во главе шестидесяти тысяч
самолучших, отборнейших бойцов и черни.


                               Глава XXVII

     Кривонос пошел из Белой Церкви через Сквиру и Погребище к Махновке, а
всюду,  где проходил, даже следы человеческого проживания исчезали. Кто не
присоединялся к нему,  погибал от ножа. Сжигали на корню жито, леса, сады,
а  князь тем  временем тоже,  в  свою  очередь,  сеял  опустошение.  После
поголовной резни в Погребище и кровавой бани, устроенной паном Барановским
Немирову,  уничтожив этак  с  дюжину крупных шаек,  войско в  конце концов
стало лагерем под Райгородом,  ибо почти м