установиться, а я первый войны внутренней не желаю", и т.
д.
     Сразу  же  поднялись крики  "за"  и  "против",  но  в  целом послание
понравилось и полковникам, и товариществу. Во всяком случае, сперва нельзя
было  ничего  понять  и  расслышать из-за  великого неистовства,  с  каким
послание обсуждалось.  Товарищество издали походило на огромный водоворот,
в  котором кипело,  бурлило и  гудело  людское море.  Полковники потрясали
перначами и  налетали друг на  друга,  поднося друг другу кулаки к  носам.
Мелькали багровые лица, сверкали горящие глаза, выступала пена на губах, а
всеми  сторонниками назревающей распри предводительствовал Эразм  Чарнота,
впавший в подлинное неистовство. Хмельницкий тоже, глядя на его бешенство,
был готов взорваться,  отчего обычно все стихало, как от львиного рыка. Но
прежде вскочил на  лавку  Кречовский,  махнул перначом и  крикнул громовым
голосом:
     - Вам скотину пасти, не совещаться, рабы басурманские!
     - Тихо!   Кречовский  говорить  хочет!   -  первым  крикнул  Чарнота,
ожидавший, что прославленный полковник за продолжение войны выскажется.
     - Тихо! Тихо! - вопили остальные.
     Кречовский был весьма уважаем среди казачества, а все из-за оказанных
казакам великих услуг,  из-за больших воинских способностей и - как это ни
странно -  оттого,  что  был  шляхтич.  Так  что все разом утихло и  все с
любопытством ждали,  что  он  скажет,  сам Хмельницкий даже в  него взгляд
беспокойный вперил.
     Но Чарнота ошибся,  полагая, что полковник выскажется в пользу войны.
Кречовский быстрым своим умом понял,  что или теперь, или никогда он может
получить от Речи Посполитой те самые староства и  чины,  о которых мечтал.
Он  понял,   что  при  умиротворении  казаков  его  прежде  многих  прочих
постараются привлечь  и  ублажить,  чему  краковский  властелин,  в  плену
находясь, помешать не сможет, поэтому высказался он следующим образом:
     - Мое дело биться, не совещаться, но, коли до совета дошло, я желаю и
свое мнение сказать,  ибо таковое благоволение от вас не меньше,  а больше
иных  прочих заслужил.  Мы затеяли войну затем,  чтобы нам возвратили наши
вольности и привилегии,  а воевода брацлавский пишет, что так оно и должно
быть.  Значит:  или будет,  или не будет.  Ежели не будет - тогда война, а
ежели будет -  мир!  Зачем  же  понапрасну  кровь  проливать?  Пускай  нас
удовлетворят,  а мы чернь успокоим,  и война прекратится; наш  б а т ь к о
Хмельницкий мудро порешил  и  придумал,  чтобы  нам  сторону  его  милости
наисветлейшего короля взять,  который нас и наградит за это,  а ежели паны
воспротивятся,  тогда позволит нам с ними посчитаться - и мы погуляем.  Не
советовал бы я только татар отпускать: пускай кошем на Диком Поле станут и
стоят, покуда нам либо в стремя ногой, либо в пень головой.
     У Хмельницкого просветлело лицо,  когда он это услышал,  а полковники
уже  в  огромном  большинстве  стали  кричать,   что  войну  следует  пока
прекратить и  послов в Варшаву отправить,  а воеводу из Брусилова просить,
чтобы сам на переговоры приехал.  Чарнота, однако, кричал и протестовал, и
тогда Кречовский, взглядом грозным в него уставившись, сказал:
     - Ты, Чарнота, гадячский полковник, о войне и кровопролитии взываешь,
а когда под Корсунем шли на тебя пятигорцы пана Дмоховского,  так ты,  как
п i д с в и н о к,  визжал:  "Б р а т и  р i д н и ї, с п а с а й т е!", и
впереди всего своего полка удирал.
     - Лжешь! - заорал Чарнота. - Не боюся ж я ни  л я х i в,  ни тебя.
     Кречовский сжал  в  руке пернач и  кинулся к  Чарноте,  другие начали
дубасить   гадячского   полковника   кулаками.   Снова   поднялся   гвалт.
Товарищество на майдане ревело, как стадо диких зубров.
     Но тут снова поднялся Хмельницкий.
     - Милостивые  государи  и  благодетели полковники!  -  сказал  он.  -
Значит,  постановили вы  послов в  Варшаву послать,  каковые верную службу
нашу наисветлейшему королю,  его милости,  представят и  о награде просить
будут. Тот же, кто войны хочет, пускай воюет - но не с королем, не с Речью
Посполитой,  потому что мы с  ними войны никогда не вели,  а  с величайшим
недругом нашим,  который весь уже от крови казацкой аж красен, который еще
на Старке ею окровенился и  теперь продолжает,  в  злонамерении к  войскам
казацким оставаясь.  К  нему я письмо и послов направил,  прося,  чтобы от
своего неблагорасположения отказался,  он же их зверски поубивал,  ответом
меня,  старшину вашего,  не уваживши,  через что презрение ко всему Войску
Запорожскому показал.  А  теперь  пришел вот  из  Заднепровья и  Погребище
поголовно вырезал,  невинных людей покарал,  над  чем  я  горючими слезами
плакал.  Потом,  как меня сегодня поутру известили,  пошел он к Немирову и
тоже никого не пощадил. А поскольку татары от страху и боязни идти на него
не хотят,  он,  того и гляди,  придет сюда,  чтобы и нас,  невинных людей,
противу воли благосклонного к нам его милости наисветлейшего короля и всей
Речи Посполитой истребить,  ибо в гордыне своей ни с кем он не считается и
каково сейчас бунтуется,  так и завсегда готов против воли его королевской
милости взбунтоваться...
     В собрании сделалось очень тих