все-таки исходил из метафизических принципов и его учение отличалось 
абстрактностью, тогда как Смит сразу же придал своим лекциям в высшей степени 
конкретный характер. Курс его распадался на четыре отдела: первый составляла 
естественная теология, второй – этика, третий – общие принципы юриспруденции и 
четвертый – сущность политических учреждений. Лекции по этике были переработаны 
в сочинение
“Теория нравственных чувств”,
а из чтений о политических учреждениях выросло много лет спустя, когда Смит не 
был уже профессором, его капитальное и общеизвестное произведение
“Исследования о богатстве народов”.
Как о лекторе один из современников дает о нем довольно восторженный отзыв. 
Читая лекции, говорит он, Смит почти всецело полагался на свою способность к 
импровизированной речи. Его манера говорить не отличалась особенной изящностью, 
но он всегда говорил ясно и непринужденно и всегда, по-видимому, относился с 
интересом к своему предмету, почему вызывал интерес и у слушателей. Каждая 
лекция состояла обыкновенно из нескольких определенно поставленных положений, 
которые он старался доказать и пояснить примерами. Нередко эти положения, 
высказанные в общих терминах, производили сначала впечатление парадоксов, и сам 
профессор обнаруживал как бы некоторое смущение; казалось, будто бы он не 
вполне владеет предметом. Но по мере того, как он подвигался вперед, он 
воодушевлялся, и его речь текла свободно. Благодаря многочисленности и 
разнообразию приводимых им примеров обсуждаемый вопрос разрастался все больше и 
больше и принимал, наконец, такие размеры, что овладевал вниманием всей 
аудитории, и профессору незачем было прибегать к утомительным повторениям одних 
и тех же положений. Для аудитории было и приятно, и полезно следить за 
всевозможными видоизменениями основного вопроса и затем возвращаться обратно 
назад к исходному пункту. Репутация Смита как профессора стояла поэтому весьма 
высоко, и он привлекал массу слушателей из отдаленнейших местностей. 
Преподаваемые им предметы стали модными в Глазго, и его мнения составляли 
главный предмет разговоров в клубах и литературных кружках. И даже мелочные 
особенности его произношения и манера говорить делались нередко предметом 
подражания. Из другого же отзыва мы узнаем, что голос у Смита был неровный и 
произношение неясное, доходившее иногда до бормотания, что вообще он не 
отличался разговорными талантами и как собеседник значительно уступал Юму. Как 
бы там ни было, Смит в качестве профессора пользовался, несомненно, 
значительной репутацией.

Читая лекции в Глазго, Смит поддерживал самые тесные контакты с Эдинбургом, где 
находился его друг Юм. Он состоял членом одного известного эдинбургского клуба, 
образованного с целями протеста и агитации против нежелания правительства, 
опасавшегося якобистского заговора, ввести в Шотландию народное ополчение. Клуб 
этот закрылся после того, как правительство обложило высокой пошлиной любимый 
напиток членов его, кларет, а вместо него было организовано новое общество под 
названием “Избранные”. В нем участвовали литературные знаменитости тогдашнего 
Эдинбурга. Замечательно, что на втором уже собрании был поставлен на обсуждение 
вопрос о пользе запретительных мер относительно вывоза хлеба и что дебаты по 
этому вопросу были открыты Смитом. Уже тогда (1754 год) Смита, как и Юма, 
интересовала меркантильная система, и они изучали ее не только в тиши своих 
кабинетов, но и в сутолоке самой жизни. В детстве, как мы заметили, Смит 
отличался внешней рассеянностью и забывчивостью; с возрастом недостатки эти 
усиливались. Вот наш профессор среди большого общества, но он никого не 
замечает и сидит в одиночестве. Губы его шевелятся, он улыбается и наконец 
начинает разговаривать сам с собою. Вы подходите к нему, обращаете его внимание 
на предмет общего разговора. Профессор как бы пробуждается от своего забытья и 
начинает тотчас же говорить; говорит он много, говорит до тех пор, пока не 
выложит перед вами всего, что знает по данному вопросу, и притом с 
замечательным искусством. Несмотря на то, что он почти совсем не знал людей, 
достаточно было самого ничтожного повода, чтобы он начал описывать и 
характеризовать их. Если же вы обнаруживали сомнение и прерывали его, он с 
величайшей легкостью отказывался от своих слов и начинал говорить прямо 
противоположное. Как велика была его забывчивость, показывает, между прочим, 
следующий случай. Однажды он был приглашен на обед, устроенный в честь 
известного государственного деятеля, проезжавшего через город. За обедом или 
после обеда Смит по обыкновению погрузился в свою задумчивость и вдруг начал 
громко и несдержанно обсуждать достоинства, а больше недостатки находившейся 
тут же знаменитости. Ему напомнили обстоятельства, среди которых он находится. 
Философ сильно сконфузился, но тотчас же, как бы впадая снова в забывчивость, 
он пробормотал самому себе и окружавшим его: “Черт возьми, черт возьми, ведь 
все это верно!” В большом обществе, на службе, на улице – он всюду был одинаков.
 Заложив руки за спину и закинув голову, он прогуливался по улицам, погруженный 
в свои размышления; ничего нет странного, что эдинбургские торговки могли 
принимать его за сумасшедшего. Подписывая какую-то деловую бумагу, он вместо 
того чтобы расписаться скопировал подпись лица, расписавшегося раньше него. 
Таких курьезов, вероятно, немало было с ним, так как его голова вечно была 
занята вопросами, не имевшими никакого непосредственного отношения к окружающей 
действительности.

В 1759 году Смит напечатал свою
“Теорию нравственных чувств”,
и с этого времени нравственные вопросы отступили для него на второй план, а