сомневаюсь еще, чтобы оно сразу же стало самой популярной книгой, то только 
потому, что чтение ее обязательно требует большого внимания, а публика так мало 
склонна уделять его чему бы то ни было. Но книга Ваша отличается глубиной, 
основательностью, проницательностью, и в ней рассыпана такая масса примеров и 
любопытных фактов, что она должна, в конце концов, привлечь всеобщее внимание. 
Вы, вероятно, много исправили в ней во время Вашего последнего пребывания в 
Лондоне. Если бы Вы были теперь со мной, я поспорил бы с Вами относительно 
некоторых Ваших принципов. Я не могу согласиться, что поземельная рента входит 
составной частью в цену продуктов, и полагаю, что цена эта определяется 
исключительно количеством и спросом”. Далее Юм указывает еще на некоторые, по 
его мнению, погрешности и говорит, что обо всем этом, как и о сотне других 
вопросов, удобнее всего было бы побеседовать лично, что здоровье его быстро 
разрушается и он надеется, что Смит не откажется повидаться с ним. С первого 
пробуждения сознательной критической мысли, когда юноша Смит зачитывался 
“Трактатом о человеческой природе”, и до полного расцвета его гения, 
выразившегося в “Исследованиях о богатстве народов”, Юм, великий скептик XVIII 
века, поддерживает его и любовно следит за ним, как мать за своим сыном. 
Поддерживает и следит; нет, мало того. Вначале он наставляет и открывает перед 
своим юным другом целый новый мир мысли, а потом обсуждает и выясняет с ним 
вопросы, составившие предмет книги, ознаменовавшей собою наступление новых 
распорядков в экономической жизни народов. О Смите мы можем мыслить только в 
связи с Юмом; иначе его трудно себе представить. Тогда как обратного сказать 
нельзя. Теперь Смит достигал апогея своей известности, а Юм оканчивал свое 
земное поприще, – он умирал. Мы не погрешим против биографии Смита, если 
остановимся подольше на этом моменте; тем более, что тут возникает одно 
обстоятельство, имеющее большое значение и для характеристики самого Смита.
Смита, как мы знаем, готовили к духовному званию, но он отказался от мысли быть 
священником и пошел по другому пути. Каково было его дальнейшее отношение к 
англиканской церкви, не совсем ясно, да это и не представляет особенной 
важности, так как общий склад его воззрений сам собою обрисовывается из его 
произведений. Но бывают обстоятельства, когда человек должен поступить 
определенно и решительно, не стесняясь тем, что он может задеть кого-нибудь или 
что-нибудь и повредить своим интересам или репутации. В особенности такие 
поступки бывают нравственно обязательны в делах дружбы. Умирающий человек 
просит своего друга исполнить его предсмертную волю, а этот друг отказывается. 
Как отнестись к такому поступку? Нечто подобное именно и случилось со Смитом. 
Он испугался английских епископов и суеверий англиканской церкви и омрачил свою 
дружбу с великим человеком непозволительным поступком. Юм, умирая, хотел 
завещать Смиту издание своих известных “Диалогов”, которые он издал бы сам, как 
он писал в письме, если бы мог рассчитывать прожить еще несколько лет. Смит 
очевидно был недоволен таким поручением и требовал от Юма, чтобы тот 
предоставил на его усмотрение – издать или вовсе не издавать этой книги. Он 
намеревался сохранить рукопись “самым тщательным образом”, но не издавать ее, а 
перед своей смертью возвратить родственникам Юма. Конечно, это было не в 
интересах последнего, и он освободил Смита от столь тяжелого для него поручения.
 А между тем едва ли можно сомневаться, что Смит разделял взгляды, изложенные в 
упомянутых “Диалогах”. У человека хватило силы перевернуть экономическую 
политику европейских государств и не хватило храбрости пойти навстречу 
английскому “cant'y”, этому типичному образцу ханжества и святошества! 
“Диалоги” были изданы в 1779 году, то есть задолго еще до смерти Смита, и едва 
ли нужно прибавлять, что они нисколько не повредили интересам Юма; мы говорим, 
само собою понятно, не о материальных или каких-либо иных житейских интересах, 
не существовавших уже для великого мыслителя, а именно о тех непреходящих 
интересах истины, которые воодушевляют всякого мыслителя.
Как бы желая загладить свой проступок, Смит оставил замечательное описание 
последних дней жизни своего друга, который умирал спокойно, невозмутимо, как 
может только умирать человек с просветленной мыслью и чистой совестью. “Сила 
духа и твердость Юма, – пишет он, – были так велики, что самые близкие друзья 
его нисколько не стеснялись говорить с ним и писать к нему как к умирающему 
человеку, и он не только не огорчался этим, но напротив, подобное обращение 
скорее ласкало его чувство и доставляло ему удовольствие… Он говорил, что 
чувствовал себя вполне удовлетворенным и что, прочитывая в последние дни 
Лукиановы “Диалоги мертвых”, он не мог подыскать для себя ни одного извиняющего 
обстоятельства, с которым он мог бы обратиться к Харону и попросить его не 
торопиться с переправой. У него нет дома, который нужно было бы достроить, нет 
дочери, о которой ему нужно было бы еще позаботиться, у него нет врагов, 
которым он хотел бы отомстить за свои обиды. “Я не мог себе представить, – 
сказал он, – какое бы обстоятельство я мог привести Харону в оправдание своей 
просьбы дать мне маленькую отсрочку. Я сделал все важное, что только 
намеревался сделать когда-либо, и я никогда не мог рассчитывать оставить своих 
родственников и друзей в положении лучшем, чем я оставляю их теперь. 
Следовательно, у меня есть все основания умереть довольным”. Потом он стал 
придумывать разные забавные оправдания, какие он мог бы привести Харону, и 
разные ответы на них со стороны последнего. “По дальнейшем размышлении, – 
сказал он, – я подумал, что мог бы сказать ему: “Добрый Харон, я занят 
исправлением своих трудов для нового издания; повремени же немного, чтобы я мог 
посмотреть, как публика отнесется к ним”. Но Харон ответил бы: “Когда ты 
увидишь это, то захочешь сделать новые исправления. И таким просьбам не будет 
конца; входи-ка, почтенный друг, в ладью”. Но я все-таки продолжал бы 
настаивать: “Потерпи немного, добрый Харон! Я старался открыть глаза людям.