приходилось играть роль еще и дипломата, потому что соседние африканские 
племена, особенно их торговые представители, смотрели на колонию 
недоброжелательно, и Маколею нужно было совершать путешествия к этим соседям, 
чтобы оградить себя от их неприязни. В 1794 году случилось событие еще более 
печального свойства. К Фритауну прибыла флотилия французских работорговцев под 
флагом республики и предъявила дирекции требование выдать сбежавший живой груз, 
будто бы укрывшийся в колонии. Тщетно Маколей уверял капитана флотилии, что 
никакие беглые негры не укрываются колонией, и напоминал о принципах великой 
революции – ему отвечали, что эти принципы хороши на берегах Сены, а не в 
Африке, на берегу Гвинейского залива. Правда, Маколея накормили обедом, – к 
великому его негодованию, без молитвы, – но колония все-таки пострадала, потому 
что рассерженные мореплаватели в припадке гнева не пощадили ничего, что 
поддавалось уничтожению.
«В конторе, – рассказывал Маколей, – все бюро, ящики, полки, а также 
типографские станки были разрушены в поисках денег. Полы были покрыты 
рассыпанным шрифтом, бумагами, листами, вырванными из книг, так что труды мои и 
моих сотрудников за несколько лет совершенно погибли. На городскую библиотеку 
нельзя было смотреть без сокрушения: повсюду были разбросаны книги, разорванные 
с каким-то адским неистовством; особенно досталось тем из них, которые по виду 
походили на Библию. Различные коллекции подверглись столь же незавидной участи. 
Растения, семена, высушенные птицы, насекомые, рисунки – все это не нашло ни 
малейшей пощады. Французы рассеялись по домам, рубили, рвали, уничтожали каждую 
вещь, которая не могла послужить им на пользу, и в то же время стреляли в 
попадавшихся им на улицах животных…»
Почти через год после этого события Маколей впервые временно уехал в Англию. 
Этого требовало его здоровье, расшатанное злокачественной лихорадкой. На родине,
 как один из деятельных ревнителей эмансипации, он был принят самым дружеским 
образом в кружке Вильберфорса и удостоился чести познакомиться с влиятельной 
представительницей этого кружка Анной Мор, в Сослип-Грине близ Бристоля. Здесь 
он встретился с молодой девушкой Селиной Мильс, дочерью весьма почтенного 
бристольского книгопродавца, один из братьев которой издавал в Бристоле газету 
и пользовался некоторой известностью в литературном мире. Молодые люди вскоре 
почувствовали симпатию друг к другу, но друзья Селины рассчитывали на более 
блестящую для нее партию, а сестра Анны Мор, Патти, совсем отговаривала ее от 
замужества, очаровывая прелестями дружеской жизни в Сослип-Грине. Однако дело 
было улажено при помощи всемогущей Анны Мор – с тем лишь условием, что свадьба 
состоится по окончательном возвращении Маколея из Африки.
Это возвращение совершилось в 1799 году, после вторичного, почти двухлетнего, 
пребывания Захарии в Сьерра-Леоне. Распрощавшись с колонией, Маколей не оставил 
дела, которому начал служить еще на Ямайке, и если, может быть, момент этого 
прощания был ускорен личными интересами Маколея, то его присутствие в Англии, в 
самом центре освободительного движения, полне совпадало с интересами этого 
движения, несомненно выигрывавшего от такой перемены. Сьерра-Леоне нуждалась в 
рядовых деятелях, в простых исполнителях программы ее основателей; энергия же и 
преданность идее таких людей, как Маколей, была нужна на боевой линии, у не 
взятых еще позиций рабовладельцев. Все это оправдалось в самом близком будущем.
Приезд Захарии в Англию устранил последнее препятствие устройству его семейного 
очага, и 26 августа 1799 года он женился на Селине Мильс. Молодые жили первое 
время в Ламбете, а когда настала пора родов, перебрались в Ротлей-Темпль в 
Лестершире. Здесь, в небольшой комнате с дубовой обшивкой, почерневшей от 
времени, вместо обоев, с видом на парк с востока и на небольшой садик с юга, 25 
октября 1800 года родился первый и последний в роду Маколеев – Томас Бабингтон 
Маколей.
Ребенок очень рано обнаружил все признаки замечательного ума. В три года он 
почти не разлучался с книгой. Он проводил за ней целые часы, лежа на ковре 
перед камином с бутербродом в руке. Еда совмещалась с чтением – лучшее 
доказательство, что чтение уже захватывало его со всей силой. И так было 
постоянно, как можно видеть из ответа Тома на замечание матери, что наступает 
время учения в школе и основательных занятий. «Обещаю тебе, – сказал он, – что 
отныне прилежание будет моим хлебом и внимание – маслом». Игры его не 
интересовали. Его голова постоянно была занята прочитанным или собственными 
фантазиями о прочитанном. Экономка и мать были вечными слушательницами этих 
импровизаций, пересыпанных «печатными словами». Первым чтением его, по выбору 
родителей, были книги духовного содержания, а затем, по выбору самого ребенка – 
«Потерянный рай» Мильтона, «Странствия пилигрима» Беньяна, Вальтер Скотт и все, 
что давало работу его воображению, богатому уже в эту раннюю пору. Он постоянно 
жил в мире вымыслов, аллегорических фигур, деяний прошлого, и любое внешнее 
движение находило в нем мгновенный отклик, подобно лучу солнца, упавшему на 
богатую почву, полную жизненных зародышей… Один знакомый напоминал ему лицом 
Моисея, второй – Олоферна, третий – Мельхиседека, четвертый, с угрюмой 
наружностью, – апокалиптического зверя.
В восемь лет Маколей сочинял и строил недетские планы. «Мой милый Том, – писала 
об этом его мать, – обнаруживает признаки замечательного ума. Он одинаково 
успешно занимается разными предметами и приобрел уже такую массу сведений, что, 
если принять в расчет его возраст, это поистине поразительно. Привожу здесь 
несколько примеров, чтобы дать понятие о его умственных способностях. Год тому 
назад пришло ему в голову написать краткий очерк всеобщей истории – и 
действительно, он сумел довольно толково изложить связь между событиями от 
сотворения мира до настоящего времени. Он сказал мне однажды, что написал 
сочинение, которое Генри Дель переведет на малабарское наречие и которое имеет