воспоминаниях о поэте, – которое эта сцена произвела на меня. Я с трудом мог 
удержаться от слез».
Этот восторженный прием на время сильно воодушевил Байрона, и он стал смотреть 
с большей надеждой на ближайшее будущее Греции и на предстоявшую ему здесь 
работу. Его назначили в это время главнокомандующим, «архистратигом» 
трехтысячного отряда, который должен был отправиться против Лепанто, занятого 
турецкими войсками. Кроме того, он окружил себя гвардией из 500 храбрых 
сулиотов, которых содержал на собственные деньги. Байрон энергично принялся за 
обучение своих солдат и с нетерпением ожидал момента, когда ему можно будет 
выступить в поход. Во время этих военных приготовлений великий поэт в последний 
раз отпраздновал день своего рождения. Утром 22 января 1824 года, когда ему 
исполнилось 35 лет, он вышел из своей спальни в комнату, где собрались 
некоторые друзья его, и с улыбкой сказал: «Вы жаловались недавно, что я уж 
больше не пишу стихов; сегодня день моего рождения, и по этому случаю я только 
что написал кое-что; по моему мнению, это лучше того, что я обыкновенно пишу». 
Это было последнее его стихотворение, начинающееся следующими трогательными 
строками:


О сердце! замолчи! пора забыть страданья…
Уже любви ни в ком тебе не возбудить;
Но если возбуждать ее не в состояньи,
Все ж я хочу еще любить…

(Пер. Н. Гербеля)

В начале февраля все уже было готово к походу против Лепанто, как вдруг гвардия 
Байрона взбунтовалась и потребовала увеличения своего жалованья, угрожая в 
противном случае не трогаться с места. Бунт этот был скоро подавлен, но тем не 
менее выступление в поход пришлось на время отложить. Этот инцидент произвел 
крайне удручающее впечатление на поэта и был, вероятно, вернейшей причиной того 
сильного припадка падучей болезни, который случился с ним в ночь на 15 февраля. 
На другой день после припадка Байрон жаловался на ужасную тяжесть в голове; 
медики поставили ему пиявки, но так близко к височной артерии, что от громадной 
потери крови он лишился чувств. Ко времени этой болезни великого поэта 
относится отлично характеризующий его случай, сообщенный товарищем его по 
участию в греческом движении, полковником Стенгопом. «Вскоре после ужасного 
припадка, – рассказывает последний, – когда Байрон лежал в постели больной и с 
совершенно расшатанными нервами, в его спальню внезапно ворвались мятежные 
сулиоты, потрясая своим дорогим оружием и громко требуя удовлетворения. Поэт, 
наэлектризованный этим неожиданным фактом, казалось, сразу совершенно 
выздоровел, и чем более сулиоты неистовствовали, тем он становился спокойнее и 
смотрел отважнее. Сцена была поистине величественная». «Невозможно, – говорит 
по поводу того же инцидента граф Гамба, – достаточно справедливо оценить 
присутствие духа и отважность Байрона в каждом более или менее затруднительном 
случае. Обыкновенно очень раздражительный и способный вспылить из-за пустяка, 
он при виде серьезной опасности моментально успокаивался… Человека более 
неустрашимого в минуты опасности, чем был он, трудно себе и представить».
Несколько дней спустя после усмирения первого бунта сулиотов, этих своенравных 
воинов пришлось усмирять во второй раз. Среди других войск также господствовало 
недовольство. При таких условиях об экспедиции против Лепанто в более или менее 
близком будущем нечего было и думать. Между тем жизнь великого поэта быстро 
приближалась к концу. Со времени первого припадка падучей болезни в феврале он 
стал чувствовать себя с каждым днем все слабее и слабее. Организм его, и без 
того уже крайне истощенный ненормальной диетой, был еще более ослаблен 
припадком и неосторожным кровопусканием. Он питался с тех пор, как приехал в 
Грецию, исключительно сухим хлебом, зеленью и сыром. Его все еще, как в дни 
юности, преследовал страх растолстеть, и он каждый день измерял себя в талии, 
чтобы узнать, не стал ли он толще. В тех случаях, когда результаты измерения 
оказывались неблагоприятными, он немедленно принимал сильную дозу лекарства. 
При таком состоянии здоровья и при подобном образе жизни ему еще пришлось со 
времени своего приезда в Миссолонги жить в самой нездоровой и грязной части 
этого самого нездорового и грязного города Греции. Место, где расположены 
Миссолонги, крайне низменное, вследствие чего в городе постоянно свирепствовала 
болотная лихорадка. Друзья поэта с самого начала уговаривали его немедленно 
оттуда уехать и поселиться в более здоровой части Греции, но тот и слышать не 
хотел об этом, хотя прекрасно понимал угрожавшую ему опасность. 5 февраля, т. е.
 за десять дней до первого припадка падучей болезни, он писал одному приятелю 
следующее: «Если нас не скосит меч, то, очень вероятно, убьет лихорадка в этой 
грязной дыре… Прорванные плотины Голландии – это пустыни Аравии в сравнении с 
Миссолонгами».
Байрон уже после первого припадка начал подозревать, что его конец близок. В 
начале марта он писал: «Мне известно, что состояние моего здоровья очень 
ненадежно. Но я все-таки должен оставаться в Греции, так как лучше умереть за 
делом, чем в безделье». В конце марта временное правительство Греции предложило 
ему пост губернатора Мореи и пригласило приехать на военный конгресс, который 
должен был собраться в начале апреля в Силоне. Байрон обещал отправиться на 
конгресс, но ему уже не суждено было исполнить этого обещания. 9 апреля он 
получил радостное письмо от Августы: сестра сообщала ему, что дочка его Ада уже 
совсем поправилась после своей болезни и что ее собственное здоровье было