когда-то стояла Троя. Отправившись 11 апреля в Константинополь, поэт на пути 
туда переплыл Дарданелльский пролив между Зестосом и Абидосом. Этим подвигом 
своим Байрон чрезвычайно гордился; он хвастал им во всех письмах к друзьям и 
даже повторял по несколько раз одному и тому же лицу. В письмах к матери он 
описывает его следующим образом: «Сегодня утром я
плыл
от
Зестоса
до
Абидоса.
Кратчайшее расстояние между этими двумя пунктами не превышает одной мили; но 
быстрое течение делает это место опасным для плавания, и я подозреваю, что 
супружеская любовь Леандра потерпела немалое охлаждение во время его 
путешествия в Парадоз. Я пробовал переплыть это место неделю тому назад, но 
тогда мне это не удалось из-за северного ветра и ужасной быстроты течения. 
Сегодня же утром, когда было сравнительно тихо, мне удалось, и я переплыл 
„широкий Геллеспонт“ за один час и десять минут».

Побродив по Константинополю, налюбовавшись вдоволь Босфором и удовлетворив свое 
тщеславие посещением (в мундире адъютанта) вместе с английским посланником 
турецкого султана, Байрон 14 июля отправился вторично в Грецию, где на этот раз 
пробыл до весны 1811 года. На пути туда, заметив раз на палубе корабля большой 
турецкий кинжал, он воскликнул: «Хотел бы я знать, как себя чувствует человек 
после совершения убийства!» На основании этого мелодраматического восклицания 
Байрон впоследствии обвинялся своими соотечественниками в том, что он сам 
совершил однажды убийство; этим воображаемым убийством думали объяснить 
странный характер Лары и тайну Манфреда.
Во второй приезд свой в Грецию Байрон постоянное местопребывание имел в Афинах, 
откуда часто предпринимал экскурсии в другие местности страны. В это время поэт 
писал примечания к «Чайльд-Гарольду», «Подражания Горацию» и «Проклятие 
Минервы». В сентябре 1810 года он в первый раз заболел той самой болотной 
лихорадкой, от которой ему суждено было впоследствии преждевременно умереть. 
Медики, посещавшие его во время болезни, совершенно не знали своего дела, и он 
был спасен только благодаря усердию своих слуг, которые серьезнейшим образом 
заявили врачам, что ежели хозяин их умрет, то они постараются, чтобы и тех 
постигла та же участь, после чего ученые мужи прекратили свои визиты, и больной 
стал быстро поправляться. Байрон предполагал сначала перед возвращением в 
Англию посетить еще Египет, но ввиду неблагоприятных известий, полученных им от 
своего управляющего, ему пришлось оставить этот план и поторопиться домой. На 
обратном пути поэт опять останавливался на Мальте и там вторично заболел 
лихорадкой. 3 июня он выехал оттуда на английском фрегате и в середине июля, 
после более чем двухлетнего отсутствия, был опять на родине.
Со времени болезни в Греции настроение духа Байрона значительно изменилось к 
худшему. В письмах его вместо прежнего игривого тона стала с тех пор уже 
слышаться грустная нотка. Он возвращался на родину крайне неохотно, так как 
знал, что найдет свои финансовые дела в крайне расстроенном состоянии. Однако 
то, что он нашел там, оказалось гораздо хуже самых печальных его ожиданий. Не 
успел он еще сойти с корабля в Портсмуте, как ему уже сообщили о смерти нежно 
любимого им друга Иддлестона, того самого молодого хориста, с которым он 
сблизился в Кембридже. Несколько дней спустя, т. е. 31 июля, он получил в 
Лондоне извещение о том, что мать его опасно заболела, а в ночь на 1 августа – 
второе извещение, уже о ее смерти; в ту же ночь он узнал о смерти другого друга 
своего и школьного товарища Вингфильда, а 7 августа ему сообщили о смерти 
третьего и самого уважаемого им друга Матьюса. Известие о смерти матери Байрон 
получил в тот момент, когда уже садился в экипаж, чтобы отправиться к ней. 
Прибыв в Ньюстед, он узнал, что она умерла после припадка необыкновенной ярости,
 вызванной чтением слишком большого счета, представленного ей обойщиком. 
Несмотря на то, что Байрон был более чем равнодушен к своей матери при жизни ее,
 – имея на это, как мы уже видели, очень достаточные основания, – смерть ее, 
однако, очень опечалила его. Сиделка покойной госпожи Байрон впоследствии 
рассказывала, что, услышав в ночь приезда молодого лорда какой-то шум в комнате,
 где лежала покойница, она вошла туда и, к великому удивлению своему, застала 
там Байрона печально сидящим у изголовья бездыханного тела матери. «О, миссис 
Бэй, – воскликнул он при виде ее, разрыдавшись, – я имел на свете только одного 
друга, и этого тоже не стало!..» В письме от 2 августа он следующим образом 
извещал своего приятеля о постигшем его семейном горе: «Бедная мать моя умерла 
вчера! На другой день после известия о ее болезни я услышал о ее смерти. 
Благодаря Богу последние минуты ее были чрезвычайно спокойны. Я чувствую теперь 
справедливость замечания Грея, что „мы можем иметь только одну мать“. Мир праху 
ее!»
Столько почти одновременных потерь – и таких крупных, – могли бы пошатнуть и 
человека более твердого и холодного, чем Байрон. Неудивительно поэтому, что на 
необыкновенно нежную и впечатлительную душу молодого поэта все эти жестокие 
удары подействовали крайне удручающим образом. В продолжение нескольких месяцев 
тяжелая тоска не покидала его; временами он бывал даже близок к полному 
отчаянию. Все это время он жил одиноко в своем Ньюстедском замке, и только 
изредка его посещали там некоторые из очень немногих уцелевших его друзей. 7 
августа он одному из них писал следующее: «Какое-то проклятие висит надо мною и 
над близкими мне. Мать моя лежит мертвой в этом доме; один из моих лучших 
друзей утонул в канале. Что мне остается говорить, думать или делать? Дорогой