мировоззрения и т. п. Возвращаясь к роли Шлегеля в сближении Гейне с Байроном, 
по сохранившимся известиям, усматриваем ее в том, что по совету профессора 
студент одно время проводил дни и ночи за переводами на немецкий язык 
произведений английского поэта, и именно его «Манфреда», – хотя сам Гейне 
уверяет, что занимался этим только «из тщеславия»: Шлегель будто бы доказывал 
своему молодому приятелю, что Байрон непереводим, и тот, для опровержения этого 
мнения, принялся за работу. Что касается достоинства ее, то Шлегель, по словам 
переводчика, не нашел в ней никакой разницы с подлинником, – и кто прочтет 
теперь эти переводы, тот если и найдет суждение Шлегеля несколько 
преувеличенным, то все-таки признает в немецком воспроизведении большие 
достоинства и сразу увидит, что это переводил поэт, совершенно родственный по 
духу с автором.
Сблизившись с немецкими профессорами, Гейне нашел и между студентами несколько 
человек одинакового с ним образа мыслей, одушевленных одинаковыми интересами, 
то есть литературными и художественными, – и из них особенно сблизился с Ж.-Б. 
Руссо. Другой его товарищ, Штейнман, оставил нам не лишенное интереса описание 
внешности молодого поэта. Зимою одетый в белый фланелевый костюм, а летом – в 
желтую нанку, с надвинутой совсем на затылок ярко-красною Шапкой, с засунутыми 
в карманы руками, бродил он по улицам Бонна, всматриваясь пристально во все 
окружающее и находя именно в этих наблюдениях обильную пищу для сатирической 
стороны своего ума. Черты лица его были тонкие, цвет лица белый с легким 
румянцем, маленькие усики и постоянное ироническое выражение на губах, уголки 
которых особенно сильно вытягивались, когда ему приходилось сострить. Из других 
свидетельств мы знаем, что уже в эту пору развивалось в нем то своего рода 
кокетничанье отрицательным отношением к окружающей действительности, которое 
впоследствии, как это было и с Байроном, приняло более значительные размеры: 
как Байрон был, например, недоволен знаменитым скульптором Торвальдсеном за то, 
что тот не придал ему в бюсте достаточно мизантропического и разочарованного 
выражения, так боннский студент Гейне просит живописца, рисовавшего его портрет,
 не упустить из виду сатирического выражения его губ!..

Составить такой кружок, какой собрал около себя Гейне, сделавшийся тотчас же и 
самым выдающимся членом его, было трудно. В эту пору почти уже закончился тот 
период немецкой университетской жизни, когда студенчество было одушевлено 
нравственно чистыми и научными стремлениями, когда в сердцах большей части 
молодых людей, находившихся в немецких университетах, еще пылал огонь 
патриотического одушевления, который пробудили войны за освобождение. На смену 
этого фазиса университетской жизни явился теперь другой, когда место идеальных 
стремлений заступила грубая страсть к попойкам, дракам, кутежам; когда 
студенчество, в лучшем и благороднейшем значении этого слова, сменилось мелкой 
и по большей части узкой корпоративностью. Тут же было во всем ходу то 
шовинистское проявление «квасного» патриотизма, которое у немцев называлось – и 
называется – «немечничеством» и «тевтонством» и к которому Гейне, конечно, не 
мог относиться иначе как с антипатией; по крайней мере, мы имеем его заявление, 
что ненависть его к «тевтонам» зародилась в нем уже в ту пору. Прибавим к этому 
отвращение, которое Гейне, по аристократичности своего
духа,
свойственной всякому гению, питал ко всему грубому, ко всему, в чем слышалась 
лишенная всякого эстетического чувства «чернь», ко всему, что, по его словам, 
«слишком уж воняло скверным сыром, водкой и табаком»; прибавим и такие частные 
привычки, как некурение и воздержание от спиртных напитков, – и мы легко поймем,
 почему с огромным большинством боннской университетской молодежи он не имел 
ничего общего. Тем теснее была его дружба – а чувство дружбы было сильно 
развито в нем – с теми людьми, с которыми сошелся он здесь. Конечно, и тут 
далеко не обходилось без «жуировки», на которую был так падок чувствительный 
Гейне и в которой главную роль играли женщины; но она нисколько не мешала 
членам этого кружка сходиться для обсуждения всяческих вопросов – литературных, 
научных, общественных, для чтения друг другу своих произведений, вообще для 
умственной работы.

Гейне относился к этим занятиям самым серьезным образом, точно так же, как все 
серьезнее становилось его отношение к собственному поэтическому творчеству; 
отныне неизменным правилом его среди присущих всякому истинному дарованию 
мучительных сомнений в глубине своего творчества сделалось «Будь строг к самому 
себе»; и применение этого правила на деле, в продолжение всей жизни поэта, мы 
можем видеть в многочисленных оставшихся после него автографах стихотворений, 
где чуть не каждая строчка перемарана и переделана по несколько раз; в этом 
случае он тоже многим обязан Шлегелю, который перечитывал с ним его стихи и, 
указывая на те или другие несовершенства формы, побуждал молодого поэта 
работать над этим до тех пор, пока все недостатки не оказывались устраненными.
Поэтическое творчество Гейне, о котором мы только что упомянули, находило для 
себя в эту боннскую пору материал в острых воспоминаниях о своей недавней любви,
 в мире средневековых преданий и восточной поэзии, с которыми знакомил его все 
тот же Шлегель, в чудесной рейнской природе с ее цветущими берегами и такими же 
цветущими девушками, наконец, в тех «вопросах», которые все сильнее и сильнее 
возникали в голове и терзали сердце будущего поэта мировой скорби, находя себе 
уже теперь видное место в его произведениях. Под этими влияниями и 
впечатлениями в Бонне было написано немало песен, этих истинных жемчужин 
чистейшей лирики, баллад и романсов с их резко романтическим характером, 
сонетов, где самостоятельность и своеобразность творчества автора начала уже