энциклопедистов перемешивались с крайним невежеством, распущенностью и 
грубостью нравов, суеверием, ханжеством и самой возмутительной жестокостью.
Старые устои жизни не хотели уступать новым требованиям, отчасти в силу 
привычки, рутины, а отчасти и потому, что это новое, шедшее на смену старому, 
являлось иногда в таких комически уродливых формах, что могло скорее 
отталкивать, чем привлекать людей более серьезных. Встречались, конечно, и 
тогда уже просвещенные люди, но их было еще очень немного; большинство же 
коснело в невежестве, представляя из себя или круглых неучей, смотревших 
недоверчиво и даже враждебно на всякие новшества, или невежд, прикрытых 
европейским лоском, стремившихся перенять у французов все, начиная с модных 
идей энциклопедистов и легких нравов и кончая прической и туалетами.
Высший класс нашего общества жил в то время совсем по-европейски: меблировали 
квартиры, ели, пили, вели себя на балах, как европейцы, а между тем немногие 
даже из сиятельных вельмож хорошо знали русскую грамоту. Грибовский, 
статс-секретарь императрицы в последние годы ее царствования, говорит, что из 
всех современных ему вельмож только двое знали русское правописание: князь 
Потемкин и граф Безбородко. О чиновниках, офицерах, вообще о служащих средних 
классов нечего было и говорить. Для поступления на службу не требовалось почти 
никакого образовательного ценза, никаких соответствующих познаний.
Такое невежество являлось у нас, конечно, результатом скверного воспитания, 
которое давалось тогда нашему юношеству. Воспитание это было двоякого рода: в 
первом случае наши дворянские сынки вырастали на лоне природы, не утруждая себя 
никакими занятиями, кроме, пожалуй, грамоты, преподавателями которой являлись 
дьячки, отставные солдаты, писари и прочий грамотный или, лучше сказать, 
полуграмотный люд, случайно занесенный судьбою в помещичью усадьбу. Мы знаем, 
что так выучился грамоте Новиков, так же учились и Карамзин, и Державин, и Иван 
Иванович Дмитриев, и многие другие, впоследствии знаменитые люди, которые стали 
знаменитыми, конечно уж не благодаря воспитанию, а вследствие особенных 
выдающихся личных свойств и самостоятельного труда. Как бы там ни было, они все 
равно благодаря своей личной талантливости не затерялись бы в толпе; но зато 
сколько же Митрофанушек выходило из наших помещичьих семей благодаря подобному 
“воспитанию”! Но если не привлекателен Митрофанушка, то еще менее 
привлекательны и в то же время более жалки типы вроде Иванушки, данного нам 
Фонвизиным в комедии “Бригадир”, и Фюрлюфюшкова, выведенного Екатериною в 
комедии “Именины г-жи Ворчалкиной”. Невежественные Иванушки и Фюрлюфюшковы, 
презирающие все русское, говорящие на каком-то особом полурусском, 
полуфранцузском языке и ставящие едва ли не выше всего в жизни уменье хорошо в 
жизни одеться и причесаться по моде, являются продуктами воспитания другого 
рода, при котором в роли воспитателей фигурировали гувернеры-иностранцы и чаще 
всего французы. Весьма редко воспитателями подобного рода являлись люди, 
достойные носить звание педагога. В большинстве же случаев на эту роль попадали 
проходимцы, покидавшие свое отечество или вследствие каких-нибудь темных и 
неблаговидных поступков, за которые им пришлось бы у себя дома нести 
ответственность, или просто потому, что в России они, ничего не зная и не делая,
 могли выгодно устроиться. По невежеству своему наши помещики не могли оценить 
познаний учителя, которому они поручали детей, и потому в учителя мог попасть 
всякий, лишь бы он был иностранцем. По сообщениям Порошина (воспитателя 
цесаревича Павла Петровича), к одному московскому дворянину нанялся чухонец, 
выдававший себя за француза, и научил его детей чухонскому языку.
Можно ли удивляться, что при том невежестве, в котором пребывало наше общество, 
в нем царили суеверие, ханжество, разврат и жестокость? Религия представлялась 
для большинства одной лишь формой, лишенной всякого содержания, и очень мало 
способствовала смягчению сердец, а постоянная праздность и совершенно 
бесправное положение крепостных крестьян давали полный простор для разгула 
страстей и для жестокости наших помещиков. Взгляды на брак и на любовь были в 
то время самые низменные. Взаимные измены супругов не только не осуждались в 
обществе, но считались как бы в порядке вещей, и на любовь смотрели с самой 
грубой, чувственной точки зрения. Можно сказать, что большинство нашего 
дворянства XVIII века было почти чуждо истинным духовным интересам и 
преследовало в жизни одну цель – наслаждение, понимая его в самом грубом, почти 
исключительно физическом смысле, и нисколько не думая о том, какой ценой оно 
покупается. Оно жило, развратничало и веселилось…
Окончив работать в комиссии, Новиков вернулся в Петербург. К этому времени в 
нем уже, вероятно, созрело решение посвятить свои силы литературе и 
отечественному просвещению. В 1768 году, будучи произведен в прапорщики 
лейб-гвардии Измайловского полка, он вышел в отставку поручиком армии.
Еще раньше, по достижении совершеннолетия, Николаю Ивановичу и брату его 
Алексею, за выделом матери и сестер, досталось около 400 душ: 250 в Мещовском 
уезде Калужской губернии, небольшая деревня в Дмитровском уезде Московской 
губернии и 130 душ в Коломенском, а вместе с тем Авдотьино и дом в Москве.
В 1769 году Новиков впервые выступил на поприще просветительной деятельности, 
которая продолжалась более двадцати лет и благодаря которой имя Новикова заняло 
почетное место в ряду благороднейших и полезнейших деятелей нашего отечества.
Мы можем разделить эту деятельность на два периода: первый продолжался от 1769 
до 1779 года. В течение его Новиков занимается изданием в Петербурге 
сатирических журналов, а также собиранием и изданием материалов по 
отечественной истории и литературе. К этому же периоду относится начало издания 
журнала “Утренний свет”, религиозно-нравственное направление которого 
свидетельствует о вступлении Новикова на путь масонства.
Ко второму периоду, длившемуся от 1779 до 1791 года, относится типографская и