известия о неспособности Флакка бороться с сенатской интригой заставили его 
поспешить в Рим. Но уже было поздно: вскоре он убедился, что его популярность 
значительно ослабла. Положение было более чем опасно: провалившийся в прошлом 
году при консульских выборах (на 122 год) завоеватель Фрегелл, чистокровный 
оптимат Луций Опимий снова выставил свою кандидатуру на консулат и на этот раз, 
казалось, мог спокойно рассчитывать на успех. А его избрание, несомненно, было 
бы сигналом для сената накинуться на законы и на саму личность Гая.
В борьбе с возрастающим влиянием врагов трибуну пришлось прибегнуть к средствам,
 лучше всего доказывающим, как ясно он понял, что этот народ неспособен оценить 
его истинных целей, что чем грубее лесть, чем грубее популярничание, тем они 
успешней. Так, он переселился по возвращении из Африки с Палатинского холма к 
Форуму, центру беднейших слоев общества. Так, когда эдилы по обыкновению 
построили на время игр трибуны, места на которых продавались, Гай потребовал их 
устранения, чтобы дать и народу возможность присутствовать на зрелищах: эдилы 
отказались, а Гракх нанял рабочих и, устранив ночью леса, предоставил 
освободившееся таким образом место народу.
Но уже было поздно: масса народа отшатнулась от него, и на выборах (121 год) Л. 
Опимий был избран консулом, а сам Гракх провалился. Доказав своему врагу, что 
он рано торжествовал, сенат немедленно обратился против его законов. Прежде 
всего нападению подвергся закон об основании колонии Юнония. Трибун Минуций от 
имени сената предложил упразднить его; он доказывал, что место, где стоял 
Карфаген, было навеки проклято, и что, следовательно, построить здесь город – 
значит оскорбить богов, и рассказывал при этом о разных чудесных 
предзнаменованиях, случившихся при закладке колонии. А суеверная толпа, которой 
вдобавок обещали колонии в Италии, очевидно, была готова согласиться с 
благочестивым трибуном.

Хотя основание колонии в
Африке
само по себе и не составляло одного из существенных пунктов его 
законодательства, Гракх и его друзья, а среди них особенно Фульвий Флакк, тем 
не менее решили всеми силами отстаивать колонию. Они поняли, что, победивши в 
этом пункте, враги не замедлят обратиться и против остальных. В городе это 
знали, и распространились слухи, что сторонники Гая не остановятся и перед 
насилием и что мать его, Корнелия, даже прислала ему в Рим переодетых 
крестьянами наемников.

В день голосования о предложении Минуция Капитолий рано был занят сторонниками 
обеих партий. Консул совершал жертвоприношение, а Фульвий между тем обратился с 
страстной речью к народу, тогда как Гай и некоторые из его ближайших друзей 
молча стояли на стороне и поджидали время голосования. Тут к ним подошел один 
из ликторов консула, Антиллий, и, крикнув: “Прочь, дурные граждане! Давайте 
место хорошим!” – угрожая, поднял руку. Он был убит, народ перепугался и 
обратился в бегство, несмотря на увещевания Гая, укорявшего своих друзей за то, 
что они дали его врагам повод прибегнуть к экстренным мерам.
Он верно понял положение дел. Консул тотчас же доложил сенату о случившемся и 
был облечен чрезвычайными полномочиями – ему поручили “защитить республику”. 
Пользуясь ими, он велел сенаторам и всадникам – по примеру народа изменившим 
Гракху – явиться на другой день, каждый в сопровождении двух вооруженных рабов, 
на Капитолий; сюда же были отправлены и критские стрелки.
Видя опасные приготовления консула, и Флакк старался организовать и ободрить 
своих сторонников и всю ночь пил с буйной толпой. Иначе Гракх. Положение его 
действительно теперь было таково, что он мог обратиться к народу с 
восклицанием: “Куда я, несчастный, теперь брошусь? Куда обращусь? На Капитолий? 
Но он полон крови моего брата. В дом свой? Для того, чтобы увидеть свою 
несчастную, рыдающую и униженную мать?” Цицерон, у которого мы находим этот 
отрывок, говорит, что это было сказано с таким выражением, что даже враги 
трибуна не могли удержаться от слез.
Гай не рассчитывал более на благоприятный исход и не думал о вооруженном 
сопротивлении. Рассказывают, что раньше, чем возвратиться домой, он остановился 
пред памятником своего отца и молча, со слезами на глазах смотрел на него. 
Больше всяких речей Фульвия это возбудило в народе и раскаяние, и стыд, и 
любовь к своему защитнику и вождю; огромная толпа провожала его и всю ночь 
молча окружала его дом.
На другой день Фульвий поспешил вооружить своих сторонников и занять Авентин, 
древний центр плебеев, откуда они уже угрожали однажды патрициям, собравшимся 
на Капитолии. Но тогда на Авентине собрался воинственный народ, а теперь это 
была полупьяная толпа голодного пролетариата. Видя, что на ее храбрость и 
выдержку рассчитывать нечего, Фульвий послал своего младшего сына к сенату с 
поручением вступить в переговоры с Опимием. Большинство сената, по-видимому, 
было согласно, но Опимий заявил, что сенат не должен вступать в переговоры с 
мятежниками; пусть они сами явятся и отдадут себя суду. Когда Гай, пришедший на 
Авентин без оружия, получил такой ответ, он заявил, что сам отправится в сенат 
и переговорит с консулом, но всеобщий протест его сторонников принудил его 
отказаться от своего намерения. Вместо него сын Фульвия вторично отправился на 
Капитолий, но консул не пожелал его выслушать и, велев его схватить, встал во 
главе собравшейся вокруг него вооруженной толпы и двинулся на Авентин, посылая 
вперед стрелков.
Сопротивление не было продолжительным, и скоро оказалось, что победа должна 
остаться за сенатом. Тем не менее погибло около 3 тыс. человек, так как